Эвмесвиль

Ни добавить, ни прибавить. Само собой, «Единственный» тотчас вызвал живой протест и был понят настолько принципиально неправильно, что приобрел дурную славу монстра. Книга вышла в Лейпциге и сразу была конфискована; впрочем, министр внутренних дел отменил запрет, поскольку это произведение-де «слишком абсурдно, чтобы быть опасным». По этому поводу Штирнер заметил: «Пусть народ обходится без свободы печати. Я же хитростью или произволом сумею напечатать свои труды; за разрешением обращусь к себе самому и буду полагаться только на свои силы».

Слово «монстр», между прочим, двусмысленно. Оно восходит к латинскому monere: «предсказывать, предупреждать, вдохновлять»; автор «Единственного» установил один из величайших предупредительных знаков. Он дал объяснение само собой разумеющемуся.

Штирнера — а иначе и быть не могло — упрекали прежде всего в эгоизме, с которым он и сам не до конца разобрался. Однако он это понятие аннексировал и во многих местах заменил «Единственного» «Собственником». Собственник не борется за власть, а осознает ее как свою собственность. Он овладевает ею — или, лучше сказать, присваивает ее. Это может происходить ненасильственным путем, прежде всего через укрепление самосознания.

«Что только не должно быть моим делом! <…> Но только моене должно стать моим делом. „Стыдно быть эгоистом, который думает только о себе”. <…> Бог и человечество сделали свою ставку не на что иное, как на самих себя. Поставлю же и я только на себя… Для Меня нет ничего выше Меня. В основу своего дела Я положил Ничто».

Собственник не борется с монархом; он включает его в свою систему. В этом отношении анарх родственен историку.

*

Есть радости первооткрывателя: начав заниматься «Единственным», я просто не мог не поговорить об этом с Виго. Он заинтересованно откликнулся; мы кружили вокруг этой темы под кипарисами в его саду, когда над касбой стояла луна.

Что же в упомянутой книге так сильно меня привлекало? Стрела Штирнера прошла на волосок от того места, которое, по моим догадкам, принадлежит анарху. Отличие заключается в тончайшей дефиниции, на какую в Эвмесвиле я считаю способным только Виго. И он в самом деле сразу увидел разницу между Собственником и Эгоистом. Ту же разницу, что отделяет анарха от анархиста. Упомянутые понятия кажутсятождественными, но они совершенно различны.

Виго высказал мнение, что следовало бы разработать эту тему в ряде диссертаций. Если в Эвмесвиле и есть люди, перед которыми можно было бы поставить такую задачу, так это его кружок; в него входят такие индивидуалисты, как Небек, Ингрид, Магистр и прочие, кто без перчаток хватает раскаленное железо. Дело, однако, пока не пошло дальше общего плана и диспозиций, которые я до поры до времени храню в архиве.

*

Как же за это взяться? Обычно такие работы начинают с исторического обзора. Однако самоочевидное не связано со временем; оно сквозь вязкую историческую массу все снова и снова пытается пробиться к поверхности, но чаще всего не достигает ее. Это справедливо также для осознания своей абсолютной свободыи для его воплощения. В этом смысле история похожа на глыбу окаменевшей магмы, в которой застыли пузыри. Там оставило свой след нонконформное. Если поискать другие аналогии, можно сравнить это с корой какой-нибудь вымершей планеты, в которую ударяли метеоры. Астрономы и в самом деле гадали о том, следует ли считать кратеры шрамами от таких попаданий или погасшими вулканами. Но как бы то ни было, кратеры образовались потому, что действовал — сверху или снизу — космический огонь.

Следовательно, искать нужно было там, где самоочевидность анархии воплощалась в поступках, мыслях или в творчестве — — — где она совпадала с самосознанием человека, распознававшего в ней фундамент свободы. И тут нам мог помочь Большой луминар: досократики, гнозис, силезская мистика и так далее. Помимо всяких курьезных фигур в заброшенную сеть попадались и крупные рыбины.

*

Период с 1845 по 1945 год христианского летоисчисления образует четко очерченную эпоху; это, между прочим, подтверждает догадку, что любое столетие обретает подлинную форму в своей середине. Тот факт, что «Единственный» был опубликован в 1845 году, я не хотел бы считать случайностью. Случайность — это все или ничего. Я пересмотрел в луминаре массу вторичной литературы, относящейся к Штирнеру, в том числе — работу одного автора по фамилии Хелмс, где Штирнер изображается как прототип обывателя и его амбиций.

Это верно хотя бы уже потому, что Единственный скрывается в каждом человеке, а значит — и в обывателе. Кроме того, сказанное в особенности касается интересующего нас столетия. Правда, значение этого типа недооценивается — что уже указывает на присущий ему высокий потенциал. Когда мои братец вместе со своими сокурсниками ополчается против картонных фигур, употребление бранного слова уже считается доказательством. В этом — одна из причин их разочарований.