Everything I am

Глаза упорно не хотят открываться. Веки налились неподъемной тяжестью, а в глазницы насыпано крупного песка. Я пытаюсь выругаться на того, кто вздумал так шутить, но из горла вырывается лишь нечленораздельный звук, напоминающий стон.

Сбоку от меня раздается шуршание материи, а затем голос мадам Помфри произносит совсем рядом:

— Он очнулся, директор.

Ага. Я в госпитале. Но почему?

Я слышу скорые шаги, приближающиеся к постели, и тщусь все-таки открыть глаза. Воспринимать мир только через слух очень неудобно.

— Гарри, — говорит Дамблдор, и я ощущаю, как мою ладонь сжимают уверенные, совсем не старческие пальцы, — слава Богу, ты очнулся.

Очнулся. Я соображаю, почему я здесь. Я поссорился с Роном, пошел к Хагриду, чтобы дождаться его урока, следующего после Чар, на которые я опоздал… Вошел в хижину, посидел там в одиночестве, пошел искать Хагрида, чтобы не было так скучно…

Память падает на меня, тяжелая, как чугунная плита. Ну да, я в госпитале. На лбу лежит влажный компресс, во рту сохранился горький привкус какого-то лекарства. Но что у меня с глазами?

— Профессор Дамблдор, — пытаюсь сказать я, но вместо слов выходит хриплое карканье, и я немедленно задыхаюсь от надрывного кашля.

— Замолчи, Гарри, — тут же слышится голос Помфри, и об мои зубы стукается край стакана. Из него пахнет чем-то травяным и, наверное, горьким, но мне не до возражений — я послушно раскрываю рот, позволяя влить в него густое зелье. Кашель отступает, и я пробую снова, на сей раз не пытаясь говорить громко:

— Сэр… что с моими глазами? — почему-то сейчас это самый важный вопрос. Если я ослеп после приступа, который был в хижине, я не знаю, как жить дальше.

— Ничего страшного, Гарри, не переживай, — отзывается Дамблдор, — просто лечебная повязка.

— За… зачем? — я вновь захожусь кашлем, и мадам Помфри, неодобрительно цыкая, снова приказывает мне замолчать. Кажется. Сквозь кашель я ее плохо слышу. Когда я успокаиваюсь — должно быть, начинает действовать лекарство — она сообщает, и я могу представить, как поджаты ее губы:

— У тебя половина сосудов в глазах порвана. И голосовые связки повреждены. Это не говоря о том, что чуть ли не все капилляры на лице полопались.

— Довольно, Поппи, — требовательно говорит директор, — успокойтесь. Гарри жив, с ним все нормально.

— Помилосердствуйте, Альбус, какое «нормально», — возмущенно восклицает медсестра, — что, Мерлина ради, произошло?

— Что бы ни было, это позади, — отвечает Дамблдор, и я по его тону понимаю, что он знает. Не может не знать.

— Теперь, пожалуйста, оставь нас на пять минут, — учтиво просит он. Помфри, по всей видимости, молча пытается не согласиться, и в голосе директора добавляется вежливости, — прошу тебя.

Несколько секунд в комнате царит молчание. Потом я слышу тяжелый вздох, в который она вкладывает свое несогласие, и удаляющиеся шаги. Как только моего слуха касается звук закрывшейся двери, я пытаюсь сесть. Я должен проверить глаза!

Мне с трудом удается поднять руки к почти неощутимому эластичному бинту. Мышцы болят так, словно Волдеморт оттачивал на мне владение Круциатусом.

Дамблдор тут же укладывает меня обратно, но я упрямо пытаюсь сесть заново.

— Гарри, — успокаивающе произносит директор, — не надо вскакивать. Я даю тебе честное слово, что с твоим зрением все в порядке. Через три-четыре часа оно полностью восстановится.

Я вздыхаю и покоряюсь.

Мы молчим.

— Гарри, — начинает Дамблдор, — я так понимаю, что у тебя была… встреча с Волдемортом?

Я молча киваю, не рискуя напрягать горло.

— Прости меня, что я вынуждаю тебя говорить… Но чем именно она завершилась? — в его голосе тщательно скрываемое беспокойство, и я нахожу силы слабо улыбнуться. Совсем чуть-чуть, краем рта — у меня сильно распухла нижняя губа.

— Ничем, сэр, — хриплю я, — Снейп… он сволочь, но свое дело знает.

Дамблдор ошарашенно молчит. Наверное, не дошло, думаю я и пробую переформулировать фразу другими словами, но он прерывает меня:

— Ты воспользовался навыками окклюменции, которым он учил тебя в прошлом году?

Нет, понял. Я снова киваю.

— Гарри, но ведь ты говорил, что эти занятия не принесли никакой пользы, что от них тебе было только хуже! — я слышу, что он изумлен. Если бы я чувствовал себя менее паршиво, я бы сам удивлялся.

— Ну да, — соглашаюсь я, прислушиваясь к своему сорванному голосу, — не помогало, наверное, пока было на кого рассчитывать… или пока я не ждал день за днем, что он до меня доберется.

Пальцы Дамблдора пожимают мою руку.

— Бедный мой мальчик, — произносит он с тихо. Но уже через мгновение осведомляется сдержанным, почти деловым тоном: — И что Тому удалось выведать до того, как ты оказал ему сопротивление?

Я мотаю головой:

— Не знаю. Думаю, ничего, хотя не могу быть совсем уверен. Он хотел покопаться в моей памяти… зачем-то, — это признание возвращает меня к пережитому аду, и я морщусь.

— Ты молодец, — медленно выговаривает директор, очевидно отвечая каким-то своим мыслям, — я всегда верил в тебя, Гарри. Ты молодец. Спасибо тебе.