Эверс Охотники на дьявола

Ему пришлось обойти все селение, прежде чем он увидал живое существо. Это был седобородый мужчина, сидевший на скамье перед домом, по-видимому, гостиницы.

— Добрый вечер! Вы — Пеппино Раймонди? Меня к вам направил дон Винченцо. У вас найдутся для меня две комнаты?

Хозяин повел его наверх, показал свободные комнаты рядом с комнатой дочери и предложить выбрать мебель по своему желанно.

Франк Браун выбрал комнаты с видом на озеро, помог хозяину перетащить нужную мебель, разобрал свои вещи, умылся и спустился в ресторан. Там сидели хозяин и пограничный жандарм Дренкер.

В комнате было довольно темно. Вдруг из двери напротив вырвался сноп света, и явилась молодая девушка с двумя большими свечами.

— Это ваша дочь? — спросил Франк хозяина.

— Да, это Тереза, дочка. Славная девка! Подойди сюда, Тереза.

Но девушка отвернулась и вышла так же молча, как и вошла.

— Подай ужин! — крикнул ей вслед отец. — Гости, вероятно, уж проголодались.

Через минуту она снова вошла, накрыла скатертью стол, поставила приборы и подала ужин.

Франк Браун поздоровался с нею, но она едва поклонилась в ответ. Она не села с ними за стол, а устроилась на скамье у окна и достала шитье.

Франк начал внимательно разглядывать ее. Это была высокая, стройная девушка, лет двадцати, с черными, как у отца, волосами и с огромными синими глазами: ее мать была немка.

Франк попросил у девушки хлеба, она поставила его на стол, но ни слова не ответила на его вопросы, — только недоверчиво взглянула на него и снова села на прежнее место.

Продолжая пить, есть и болтать, Франк не переставал наблюдать за девушкой. Он заметил, как она, время от времени, кидала на него украдкой быстрый, вопросительный взгляд, потом вынимала из кармана письмо, читала его и снова взглядывала на Франка.

«Так вот что, дитя мое: ты получила сегодня письмо и, по-видимому, от дона Винченцо, твоего исповедника? Он предостерегает тебя против меня? Вот почему ты так подозрительна! — подумал Франк Браун. — Старик, старик, как ты еще глуп! Я никогда бы не коснулся твоей духовной дочери. Но теперь… зачем ты меня раздразнил? Ты так стар уж, священник, и до сих пор не знаешь, что соблазнительно всегда лишь запретное…»

Франк снова посмотрел на девушку. У был прямой, красивый нос и не очень высокий лоб; густые черные брови лежали дугой над темно-синими глазами, на которые падала тень от длинных ресниц; при каждом вздохе ноздри ее дрожали и раздувались; рот был немного велик, а слегка сжатые губы, словно пышный гранатный цвет, выделялись на белом, как воск, лице.

Ее мелкие черты выражали смирение и кротость, но за ними, чувствовалось, дремлют какие-то силы.

Быть может, из этой девушки могла бы выйти великая артистка… Быть может, крупная кокотка…

Ее грудь высоко поднималась и опускалась в чересчур тесном корсете. Жадным взглядом он раздевал ее, срывал с нее косынку и тяжелый серебряный кушак… Она поймала его взгляд и густо покраснела. Стыд опустил ее веки, но ненависть заставила поднять их. Дрожащими руками она положила обратно в карман письмо, отвернулась и быстро, твердыми шагами, вышла из комнаты, захлопнув дверь.

Франк Браун посмотрел ей вслед. Его дикий, жадный порыв постепенно проходил, складка губ стала мягче, и глаза приняли спокойное, мечтательное выражение.

— Бедное, прекрасное дитя!.. — прошептал он. Потом, проведя рукой по волосам, он резко тряхнул головой, словно желая прогнать свои мысли, и воскликнул:

— Я хочу петь! А ты, хозяин, принеси нам лучшего вина!

Он побежал к себе, снял со стены гитару и вернулся на прежнее место.

— За ваше здоровье, г. Дренкер! — Он чокнулся с жандармом, потом с хозяином. — Хотите держать пари, что я вас перепью?

— Браво! — рассмеялся жандарм. — Только лучше не спорьте. Вы не знаете, на что способен Алоис Дренкер.

— Но я все-таки хочу держать пари! Хотите — ваша каска за мою гитару.

— Идет!

Жандарм встал, отстегнул портупею и поставил в угол тяжелую саблю.

— Я готов.

Франк настроил гитару.

— Что вам спеть?

— Мне все равно. Что знаете.

Франк Браун запел.

Он пел задорные студенческие песни, и двусмысленные шансонетки, и солдатские песни, полные грубых сальностей, которым с воодушевлением подтягивал жандарм. Франк был неистощим. Он пел то романсы неаполитанских уличных певцов, то андалусские мелодии, то матросские песни, то куплеты монмартрских кафе. Жандарм хохотал, хлопал по столу кулаками и пил стакан за стаканом. Франк Браун не отставал от него. Он пил и пел…

Хозяин уже ушел к себе, не простившись. Слышно было, как он повалился на постель, словно подкошенный. А они еще пили…

Наконец рука жандарма тяжело упала, ударив стаканом о край стола; его могучая голова грузно опустилась на грудь, и он захрапел.

Франк рассмеялся. Встал, взял гитару и подошел к окну.

Долго сидел он здесь на скамейке. Почти бессознательно коснулся он струн и взял несколько тихих аккордов.