Это не моя жизнь

Будучи в состоянии ступора от обрушившихся на него впечатлений, тот никак не отреагировал. Подумаешь, пришли к кому-то. Эка невидаль!

Среагировала соседка по палате, лежавшая на скрипучей койке. Помахав перед носом пухлой рукой, поинтересовалась:

– Акуль, ты что? Не слышала? – Конкретизировала, зараза: – Федунок твой пришёл!

– Что не слышала? Кто пришёл? – встрепенулся Изместьев, буквально вырвав сосок из крохотных губок. – Какой ещё Федунок?

– А кто накануне как огня мужа боялся? – соседка, как была без халата, встала и, уперев руки в бока, ввела Аркадия в ступор своим обвисшим после родов животом. – Радостную весть сказать треба! Он кричал тебя в окно, пока ты в кабинете задумчивости рассиживалась. Ты ж всегда мчалась к нему, едва заслышав! А теперича что?

– А, Федуно-о-о-к… – нараспев протянула «Акулька» и вновь приложила к груди младенца. – Ну и… Подождёт.

Ни… чего с ним не случится. Не перело… мится поперёк себя, чай!

От Изместьева не укрылось, что губы, язык, весь речевой аппарата его нового организма активно сопротивляется сказанному. Будто он пытался высказаться на языке, которого никогда не слышал за свою жизнь. Как это называл Клойтцер? Генетическая память плоти? Кажется, так.

– Да ты что, родненькая, с ума съехала али как? – всплеснула руками худенькая девочка на кровати у окна. – Без мужика-то кому ты нужна? Куды пойдёшь с дитём-то? Кто тебя примет? Сирота ить!

– Вот-вот! – поддакнула толстушка с обвисшим животом. – А за дитём мы присмотрим, не волнуйся!

Закрывая за собой дверь палаты, Изместьев отчётливо услышал:

– Ой, бабоньки! А не подменили нам Акульку-то? Что стряслося с нею, как родила-то?

Голос принадлежал молоденькой – той, что у окна…

Бредя по мрачному коридору, Аркадий чувствовал на себе удивлённые взгляды. Да, женщины так не ходят, голову так не держат, всё по-другому, всё! Надобно учиться. И не один год. Фитнес, спа-процедуры, стилисты-визажисты… Что там ещё? До родов женщина ходила иначе. Правильно, у неё был большой живот, а сейчас – полегчало, вот она и начала бегать. Всё объяснимо, господа хорошие!

С этими мыслями она, в смысле Изместьев, вышел… вышла в холл, где сидели и негромко беседовали на допотопных скамьях несколько пар.

Улыбающуюся небритую физиономию среди них Акулина никак не выделила. А зря.

– Ты чо, кулёма! – услышал сзади и обернулся.

Устоять на ногах при том, что увидел, стоило немалых усилий.

Со скамьи поднялось и направилось к нему вразвалочку… к ней нечто овально-бесформенное и бородато-лоснящееся.

По мере приближения к Акулине, бомж образца середины восьмидесятых постепенно приобретал черты особи мужского пола, несколько недель пребывающей в состоянии запоя. Распростёртые в стороны крючковато-жилистые верхние конечности дополняли нехитрый «имидж».

– Ты чо, кулебяка, лят, забыла, как кормилец твой выглядит? Чо тебя мимо кассы-то несёт, ворвань? Я ить могу и к лешему тоби послать!

– Кто здесь ворвань? – поинтересовался Изместьев, изо всех сил стараясь придать голосу былую мужскую силу и глядя приближавшемуся «супругу» аккурат в худой подрагивающий кадык. – Ты с каких это радостей нажрался-то? В роддом заявился, не в прачечную! У-у, глаза бы мои на тебя не глядели!

Сказанное прервало траекторию движения пьяного «дяди Фёдора» подобно штанге, оказавшейся на пути летящего мяча. Он икнул, сильно потянул пещеристым носом воздух и, прищурившись, взглянул на супругу. Потом рявкнул:

– Ты кады научисси пацанов рожать?! А?! Я тебе чо говорил? Без сына не возвращайся! А ты? Опеть девку спроворила?!

С ужасом почувствовав, как от резкого гортанного крика супруга в трусы у него что-то выбежало, Изместьев сжал, как мог, непривычно худые ляжки и попытался взглянуть в мутные глаза бородача со всей оставшейся на тот момент у него смелостью.

Сидевшие в холле разом замолчали и упёрли взгляды в сторону Доскиных.

– Сам виноват! – пискляво выдавила хрупкая Акулина, отступая к стене под натиском пьяницы-мужа. – Струганул не того сперматозоида, а теперь пальцы веером! Кого зачал, куркуль, того и получи! Игрек-хромосома, слышал, небось? Так что учись сам пацанов делать, а мне нечего претензии предъявлять. Это завсегда от мужика зависит, понял! Элементарно, Ватсон!

У Фёдора от услышанного зашевелилась левая бровь. Он сграбастал жену за плечи, густо обдав сивушно-чесночным выхлопом:

– Ты чо тарабанишь, лярва?! Ишь, набралась тута всякой галиматьи! Я тя отучу, стервечина! Я те покажу такие хромые-сомы, сама до конца жизни хромать станешь!

Дальше всё помнилось с трудом: от перегара Акулина чуть не потеряла сознание. Чьи-то сильные руки оттащили пьяного супруга от побледневшей женщины. Крики, рычание, мат…

Творожный привкус ностальгии

Очнулась Акулина уже в палате. Вся в поту и с колотящимся сердцем. Возле кровати сидела врачиха, которую звали Василиса Павловна, с ваткой, пропитанной нашатырём и стаканом с зеленоватой жидкостью.

– И часто он так, Акуль? – прозвучало как-то отстранённо, словно касалось не её, а соседки.

Она и ответила, будто за соседку: