Это было в Краснодоне

Послышался слабый стон. Уля Громова, опираясь о стену, с трудом поднялась, неверными движениям рук оправила юбку.

— Очухалась? — подошёл к ней Черенков. — Будешь теперь знать, как распускать язык!

Уля с ненавистью посмотрела на него.

— Не для того я боролась с вами, чтобы потом просить у вас прощения! — чётко и внятно проговорила она.

— Ты ещё пожалеешь об этом! — бледнея от злости, с присвистом выдохнул Черенков.

— Я жалею только об одном — что мало успела сделать!

Весь день Подтынный ходил по кабинетам, и всюду полицаи и жандармы допрашивали арестованных. Их водили на допрос по одному, по двое, целыми группами. В бараке то и дело слышались злобная ругань и свист плетей.

В одной из комнат Захаров с большим знанием дела, выбирая для ударов наиболее уязвимые места, истязал рослого, крепкого, как дубок, паренька. Слабый здоровьем, тщедушный Захаров быстро уставал, часто присаживался, чтобы перевести дыхание. В такие минуты паренёк отрывал голову от скамьи, к которой был привязан, смотрел на Захарова своими чистыми, как летнее небо, глазами, спрашивал с мягким украинским выговором:

— Та за шо ж це вы мене, га?

— Молчи, хохлюга! — зло отдувался Захаров. — Вроде ты не знаешь…

— Та, ей–богу, не знаю! — чистосердечно вскрикивал паренёк. — Ничого такого не робыв…

— Врёшь! В «Молодую гвардию» вступал? Вступал. Листовки расклеивал? Расклеивал. У нас список имеется. И твоя фамилия там значится — Василий Пирожок.

Паренёк, незлобиво поругиваясь, крутил могучей, жилистой шеей:

— Тю, черт зна шо! Якыйсь дурень напысав там, а у мэнэ тэпэр шкура трищыть… Вы, дядьку, хоч нэ дуже налягайтэ, бо цэ ж мэни ще довго прийдэться у вас сыдить. Та й сэбэ пожалийтэ — он уже у вас очи рогом лизуть.

Взбешённый Захаров снова хватался за плеть…

Кулешов успел допросить уже более десяти молодогвардейцев. Ни один из них не признался в принадлежности к подпольной организации, не назвал своих товарищей. Кулешов устраивал очные ставки, пробовал уличить допрашиваемых во лжи, задавал провокационные вопросы, заверял, что, назвав своих сообщников, арестованные немедленно получат полную свободу. Ничего не помогло.

Тогда он пошёл на хитрость: сочинил фиктивные показания, якобы полученные от подпольщиков, и стал подсовывать их допрашиваемым. Допросив Бориса Главана и ничего не добившись, он через час снова вызвал его к себе, сунул под нос исписанную бумажку:

— Вот ты все скрываешь, от всего отказываешься… А теперь что скажешь? Читай, что здесь написано: «Признаюсь, что вместе с Борисом Главаном участвовал в нападении на лагерь военнопленных. Главан был руководителем группы, я видел, как он убил немецкого часового». Это дружок твой, Толька Попов, рассказал. Прижали его как следует, он и не выдержал, во всем сознался. Вон и подпись его, узнаешь? Видишь, ты их покрываешь, а они тебя с головой продали…

Чёрный как жук Главан помолчал с минуту, что–то соображая, потом вытаращил блестящие, похожие на сливы глаза:

— Какой дружок? Ничего не понимаю… Я здесь всего четыре месяца живу, почти никого не знаю. Я ж говорил — родился и вырос в Молдавии, в Красной Армии служил переводчиком, а потом попал в окружение и пришёл в Краснодон. Ни с кем не успел ещё и познакомиться…

— Так–таки и не успел?.. — прошипел Кулешов. — Подумаешь, четыре месяца! А много ли вам надо, чтоб спеться. Ну, давай живо выкладывай — кто ещё участвовал в нападении на лагерь?

— Какой лагерь? — снова удивился Главан. — Что вы мне голову морочите?

— Ты мне дурочку не валяй! — вспылил Кулешов. — Будешь говорить или нет? — и повернулся к стоявшим наготове полицаям. — Возьмите его, прочистите ещё раз мозги! Может, вспомнит…

Подтынный присутствовал при допросах, всматривался в лица молодогвардейцев, и глухая злоба, душившая его ещё в дни безуспешных розысков таинственных подпольщиков, перерастала в лютую, слепую ярость. Его бесило, что так долго дурачившие и пугавшие всю полицию подпольщики оказались в большинстве своём зелёными мальчишками и девчонками и что они и сейчас, попав в лапы полиции, держатся смело и даже дерзко. Он не мог понять, откуда у них столько выдержки и бесстрашия, и это вызывало в нем ярость.

— У вас, Подтынный, цепкая память. Но вы почему–то забыли упомянуть, что вскоре после ареста молодогвардейцев вам было присвоено немецкое воинское звание фельдфебеля.

— Вам и это известно… — вырвалось у Подтынного.

— Мы располагаем всеми данными о вашей деятельности в оккупированном городе, — сухо сказал следователь. — Учтите, в вашем положении самое лучшее — говорить правду, всю правду.

— Да, да, я понимаю…

Помолчав немного, Подтынный снова заговорил: