Этика

Правда, даже находясь в крайне возбужденном состоянии, Александр тем не менее признавался: «…не знаю, способен ли я буду, когда дойдет до дела, унижаться, красть и т. д.»[3]. Петр Кропоткин в своем ответном письме прямо связывает личную нравственность человека с обществом и отмечает, что общество пойдет назад в своем развитии, если в нем соблюдение нравственных требований будет необязательно[4]. В переписке братьев, особенно в тех письмах, где они обсуждают проблемы нравственности и нравственного долга, прослеживается еще одна чрезвычайно важная тема: постановка проблемы о природе нравственности — проблемы, разрешению которой П. А. Кропоткин посвятил свою последнюю работу «Этика». В весьма отвлеченной, обшей форме эта проблема обнаруживается в рассуждениях об исторической обусловленности нравственных требований, об их обязательном и необязательном характере и скорее в связи с личными поисками смысла жизни и нравственной ответственности перед обществом и народом.

Пожалуй, наиболее четко эту проблему поставил Александр в своем письме от 15 марта 1862 года. Вот что он написал брату: «Нравственность, т. е. ощущение в себе идеала человеческого достоинства, стремление жить, сообразуясь с его велениями, мучения при безнравственном поступке — все это общее, неотвязное свойство человеческой природы. Недавно я даже у Катрфажа нашел подтверждение этой мысли, хотя и не согласен с его взглядом вообще на человека. А Гоголь вот что говорит, привожу как пояснение; я недавно заметил это место в «Тарасе Бульбе»: «…но… у последнего подлюки, каков он ни есть, хоть весь извалялся он в саже… есть и у того, братцы, крупица нравственного чувства (у Гоголя — «русского». — Ю. Г.); и проснется он когда-нибудь, и… схватит себя за голову, проклявши громко подлую жизнь свою, готовый муками искупить позорное дело».

Да, — это так. Но объяснить это явление не берусь. Отчего в человеке нравственность? Отчего она — неотвязное свойство всех людей?

Если и существуют у меня гадательные и необдуманные ответы на эти вопросы, то я не хочу их высказывать»[5].

Вероятно, при личных встречах среди прочих тем они обсуждали и эту тему, и выводы, которые из нее следовали. Во всяком случае, если нравственность присуща природе человека, то почему в обществе так часто встречаются безнравственные поступки, почему само общество в лице его институтов и законов поддерживает вопиющую безнравственность и что необходимо сделать, чтобы привести общество в соответствие с нравственной природой человека? О том, что такие вопросы уже ставились П. А. Кропоткиным, говорит его письмо к брату от 18 февраля 1862 года, где он, как бы извиняясь за свой отъезд в Сибирь, пишет, что «по первым симптомам — можно прискакать…». Расшифровывая эти «симптомы», он приводит следующие строки стихотворения:

Но если бы рук для борьбы захотела свобода.
Сейчас полечу на защиту народа[6].

Служба в Сибири многое дала П. А. Кропоткину и для понимания жизни народа, и для осознания реакционной сущности самодержавия. После восстания польских каторжан в 1866 году Петр и Александр расстались с военной службой. Ни Александр, ни Петр не участвовали в подавлении восстания. Первого, зная его убеждения, под благовидным предлогом отстранил командир полка, а Петр в этот момент был далеко от места событий — в Витимских горах. Ни тот, ни другой не согласились бы участвовать в походе против восставших. И чем обернулся бы для обоих такой отказ, предсказать было несложно. Одним словом, восстание послужило им уроком, и оба они расстались с военной службой тем более легко, что еще во время учебы (одного в Кадетском корпусе, а другого — в Пажеском) они мечтали об ином поприще.

Осенью 1867 года П. А. Кропоткин поступает на физико-математический факультет Петербургского университета и одновременно на работу в статистический комитет министерства внутренних дел, которым руководил крупный ученый-географ и путешественник П. П. Семенов-Тян-Шанский. Имя П. А. Кропоткина к тому времени стало известно в научном мире, он — член Русского географического общества, награжден золотой медалью за отчет об Олекминско-Витимской экспедиции. Его труд о рельефе азиатского материка был по тем временам серьезным вкладом в науку. Одновременно он начинает исследование причин «великого оледенения» в Европе. Казалось бы, радости научного творчества должны были полностью завладеть этой незаурядной натурой, но внутренний разлад не покидал его. И в Сибири и позже он неоднократно задавал себе один и тот же вопрос: к чему весь этот прогресс знания, если он не ведет к улучшению жизни народа, если простые люди должны всю жизнь тяжким трудом добывать свое скудное пропитание, хотя прогресс науки уже тогда мог дать поразительные результаты.

Это, по его собственному выражению, «разъедающее противоречие» заставило его отказаться от научной деятельности.