Эстонские повести

Ежели таким замогильным голосом напугать Марге, небось тут же кончила бы икру метать. Это уж точно… А все же я заверять не стану, будто Марге такая уж злая и колючая. Обыкновенный человек. Ежели б она не была человеком, да еще и женщиной, разве я прожил бы с ней тридцать три года. И притом любил ее. С женщиной, какую не любишь, нет резона жить. Лучше уж положи себе в кровать еловую чурку, ежели одному спать скучно. Колючая, конечно, зато не ворчит и не хнычет. Вообще-то Марге душевная, добрая. Только показывать это стесняется.

Когда я в первый раз ездил в Таллин Луйги навестить — она с другим мужем жила, не с этим, что во Франции могилы перекапывал, — так вперед все сараи и чердаки на Абруке облазил, собрал кучу старых коровьих колокольцев. Отвезу-ка, думаю, в подарок молодым, пусть висят в спальной горнице, чтоб могли по вечерам душу облегчить, послушать, как стадо домой идет. Марге, ясное дело, тут же засопела и говорит: «Дал бы им лучше денег на цветной телевизор, чем эдакое барахло в столицу тащить. В ихней квартире и без того не повернешься». Насчет тесноты это уж точно. Салаку или, скажем, кильку в кухне еще выпотрошишь, ну а у окуня хвост уж в коридор вылезет. Все же в спальне под потолком местечко нашлось, там я свою гармонию и развесил. Тихонько, одним пальцем качнул язычки — динь-динь, динь-динь, динь-динь — такая благодать в душе разлилась, ложись на пол и плачь. Молодые годы вспомнились. Все абрукаские коровы, на каких эти колокольцы были, перед глазами встали. Ничего человека так не растрогает, как воспоминания. Вся спаленка молодых враз моими воспоминаниями наполнилась, довоенными и послевоенными, большими и маленькими, музыка звучала и сердце царапала, прямо хоть сам подвывай. Может, я и подвывал.

Потому что Луйги вошла и давай браниться:

— Папа, нельзя ли прекратить этот звон? Мы хотим музыкальную программу по телику посмотреть.

Меня словно кто за горло схватил.

Марге в точности так же говорит, когда не в настроении, прямо с плеча рубит. Будто ногой по пню дубасит.

Луйги в Марге пошла. Вийре никогда так не скажет. Вийре моя дочка.

Что ж, снял я тогда свои воспоминания с гвоздика, положил в мешок да привез обратно.

С чего я эту историю рассказал? А с того, что дома, когда я колокольцы со звоном вытащил из мешка, Марте сказала злорадно:

— Что я тебе говорила, дубина? В культурной квартире не место эдакому хламу.

— Марге, — сказал я грустно, — не в этом дело.

— А в чем?

Я вздохнул.

— Коли дети не желают слушать, поиграю дома для собаки. Такую симфонию насильно нельзя всучивать.

Пустил свою музыку тихонько звенеть — динь-динь, динь-динь, динь-динь. Ракси принялся скулить и хвостом махать, будто и он помнил всех Буренок, Краснух и Милок, которые перед моими глазами поднялись. А Марге вдруг носом зашмыгала, сгорбилась, и слезы потекли по щекам.

— Ты чего?

Всхлипывает, шмыгает, слова сказать не может.

— Ну, Марге?

— Каспар… До чего жалко… Ведь все эти коровы уже… по-мерли-и!

Так в точности и сказала. У меня у самого комок в горле встал.

Эдакую жену можно любить.

Н-да… Любовь.

Кабы Марге знала, что я из-за любви и миссию-то свою в городе не довел, она бы со стыда сквозь катер провалилась. Вообще-то не имею я прав ее винить. Ежели уж кому можно претензию предъявить, так только тому, кто сотворил мир и населил его людьми.

Гены виноваты.

Порода виновата.

Марге из той породы, что ежели что в башку втемяшится, до тех пор не уймется, пока своего не добьется. Все равно — дело это или просто дурь. К примеру, как сейчас.

И отец у Марге был такой же. Старый Паэт. Свекор мой. Он из-за шаровой молнии ездил в Кингисепп прав добиваться. Сидит он один раз и вяленую камбалу с хлебом ест, и вдруг шаровая молния в окно влетает.

Ну, покрутилась по комнате, никого не задела, ничего не сказала, скользнула в печку и вылетела в трубу. Шаровые штучки, ей канителиться недосуг.

А старик летом ставил в печку простоквашу, и молния ее выкушала. Алюминиевый бидон поджарился, как бараний бок, где уж тут простоквашу искать. Старик давай орать. Мы ему говорим, ты же, мол, счастливчик, душа в теле и усы на месте, а он, балда, хочет, чтобы Госстрах ему убыток возместил. Стихийное, говорит, бедствие. Пущай Госстрах нанесенный ущерб покроет. Три литра жирной простокваши. Вся деревня со смеху животы надрывает, а он посудину под мышку и чешет в Кингисепп возмещение убытков от Госстраха требовать. Брякает там свою закопченную посудину на стол и спрашивает:

— Это что — бидон?

— Вполне возможно, — отвечают ему.

— Тогда я еще спрошу: простокваша есть в бидоне?

Пожимают плечами. Нету простокваши. Посмеиваются:

— Почему она там должна быть?

— А потому, что она там была. Шаровая молния выхлебала. Давайте выплачивайте!

— Так просто мы никому не платим. Свидетели должны быть.

— А чего тут свидетельствовать? Бидон-то пустой.

— Почем мы знаем, кто твою простоквашу выхлебал.

— Значит, вы жителю Абруки не верите?

— Выходит, что так. Свидетели должны быть.

Старик надулся. Вышел в коридор. Стоит, сопит.