Эстонские повести

— Вздор? По-вашему, это был только вздор? Невинная чепуха?

— Не знаю, он не думал всерьез, — ответила Ирма.

— Тем хуже для него, — отозвался Сийлиндер.

— Ясное дело, — вставил бюргермейстер. — Если бы он это серьезно, тогда он был бы настоящий дворянин.

— Наш человек, — неожиданно для самого себя произнес фельдшер Кивиселья, за это время он стал еще трезвее.

Все промолчали, словно ничего и не слышали.

— Хорошо, скажем, что это был вздор, — продолжал Сийлиндер. — А как тогда назвать все то, что мы услышали от него, когда он был уже в наших руках, за решеткой, zu sagen[3]. Выяснилось, что он умеет высказывать свои мысли. Не только спьяну и не только на семейной попойке. Как-то утром, осенью, на главной улице, на столбе заметили приклеенную вырезку из старой газеты. На первый взгляд казалось, что это довольно безобидное объявление. Ну что странного в том, что предлагают купить насосы? Но кто предлагает? Кто дает объявление? Даже сейчас мне становится страшно, когда я произношу это: представитель немецкой насосной фирмы Хьялмар Мяэ[4]. Причем название фирмы было зачеркнуто. Остались только насосы и их представитель — наш фюрер.

Госпожа Ирма, вы что-нибудь знаете об этом? Например, откуда он взял ту старую газету?

— Вы говорите, прошлой осенью?

— Именно.

— Тогда я уже не жила с ним.

— Очень хорошо, что вы вовремя оставили этого проходимца.

— А как вы узнали, что это он сделал? — спросила одна из Ирминых подруг.

— А почему вы не удивляетесь тому, как это мы раньше не вывели его на чистую воду? И почему мы до сих пор были такими болванами? Позволили какому-то негодяю спокойно шутить то здесь, то там, вместо того чтобы сопоставить эти действия.

— И он признался? — спросила та же дама.

— Он и не пытался скрывать. Чему вы улыбаетесь? Вы не верите? Ей-богу, чистая правда. Может, вы думаете, что мы только физически обрабатываем людей? Стоило мне лишь напомнить об этих насосах, как он тут же рассмеялся. Да, одним поздним вечером он, дескать, зашел в редакцию и там запасся клеем. Действовал в одиночку? Да, но был выпивши. Я предложил ему сигарету. На этот раз он взял и начал жадно затягиваться. Лицо его снова скорчилось в отвратительную гримасу. Хотя у меня было сильное желание двинуть ему, я все же с полным самообладанием взял зеркало и сунул ему под нос.

Я не торопился, у меня было время.

Он посмотрел, лицо его стало серым, поднял на меня глаза и так глуповато спросил: «Ну?» Я ответил ему: «Если бы мертвые могли смеяться, то, по-моему, они смеялись бы точь-в-точь как вы».

Косоротый со злости бросил сигарету.

«Может быть, они и смеются», — произнес он.

«Над чем?» — быстро спросил я.

«Мало ли над чем…»

«А все же?»

«Ну, хотя бы над геройством, которое они совершили при жизни».

Я откинулся назад и пристально посмотрел на него.

«Да, да, над своим геройством», — повторил он с вызовом.

«Над чем еще?»

«Над рыцарскими крестами, которые им навешали на грудь».

«Сегодня я не охотник до серьезных разговоров, — сказал я тогда. — Лучше поговорим о смехе: чудесная это вещь — и для живых тоже. Жаль только, что так мало людей, которые умеют смеяться».

Он подозрительно оглядел меня, но все же кивнул, правда, почти незаметно.

«Чтобы смеяться, порой тоже нужна смелость», — сказал он.

«Я тоже так думаю».

Он снова едва приметно кивнул.

«Только одному смеяться трудно, по-настоящему-то, — произнес как можно мягче я. — Лично я мечтаю о друге, с которым можно было бы посмеяться во время чумы».

Увидел, как он вдруг насторожился.

«Возможно, вам больше везло на друзей? — допытывался я. — Время есть, вспомните».

Некоторое время он молча смотрел на меня, потом сказал:

«Чего тут думать: вы же сами только что доказывали или, по крайней мере, пытались доказать, что все мои друзья смеются по-моему».

«Таннь тоже? — спросил я. — Лейтенант Таннь?»

«Да, и он тоже. Не старайтесь, вы не удивите меня своими сведениями».

Лейтенант Таннь был его другом по военному училищу. Одним из немногих или, может быть, единственным с той поры. И такой же чокнутый. Его историю вы, наверно, знаете: напился до чертиков, начал бушевать в казино, пока не разрядил свой пистолет в портрет Гитлера. При аресте у этого «героя» нашли, между прочим, письмо Пагги. Получено оно было накануне, и в нем выражалось сожаление, что друг оказался таким большим идиотом и вступил добровольно в немецкую армию. А он-то, Пагги, в свое время считал его человеком, для которого не существует ни бога, ни черта, что он из тех, кто умеет приятно позубоскалить и с кем было бы хорошо смеяться даже во время чумы.

Из моих намеков он сразу все понял. Иначе и быть не могло. Все же я надеялся, что он будет реагировать по-другому. Черт побери, меня выводило из себя его спокойствие, его безразличие, с которым он выслушивал и признавал даже самые тяжкие факты. Выводишь его на чистую воду и думаешь, что этот мерзавец испугается, начнет скрывать, струсит, начнет выкручиваться, лгать или предпримет что-нибудь еще, к чему в таких случаях обычно прибегают. Нет, этот мерзавец и глазом не моргнул: расстреляем — стреляйте, повесим — вешайте.