Эстонские повести

«Хильда, какая же ты все-таки дура. Ничем не лучше моей бабы с ее нарывающим пальцем и божьей карой. Уж если ты была такая гордячка, что и с ребеночком девку из себя строила, и Анту вырастила, то будь уж до конца человеком, разговаривай с людьми и на похоронах своего родного сына не лезь со своими воспоминаниями о делах, о которых никто и слышать не желает. Не загордись ты тогда, небось сумела бы вовремя кого-нибудь опутать. Настоящая женщина сама знает, как мужика возле себя удержать. Все вы дуры набитые, а ты, Хильда, так первая дура, когда меня ни с того ни с сего вдруг к себе не впустила, а ведь раньше так радовалась, заслышав, как собаки лают, зачуяв, что я иду. Ну а когда я перед запертой дверью топтался, а старик Вярди кричал мне в окно, убирайся, мол, чего людям спать не даешь, неужто не видишь, что она тебя близко не пустит, чего без толку шляться, тут-то меня и осенило: неспроста все это, так просто эти дела не делаются, то девка за парнем, как нитка за иголкой, а тут разом — все кончено. Вот если б я ее бросил, тогда другое дело. Я и решил, что я в ее глазах этакий деревенский гуляка, с кем повеселиться, может, и неплохо, а только надежды на такого мало, а когда уж и надеяться-то поздно было, захлопнула дверь перед моим носом и принялась вздыхать, так что на том конце поля слышно было, — где ж ты, мой дорогой соседушка, разлюбезный мой Пауль, и где были глаза твои, когда здесь молодую-невинную загубили-одурачили, да долго ли терпеть мне все это? И как только подумал я так, остыло во мне все. Сыт был вами всеми по горло. А камышовая крыша на амбаре — руку протяни, достанешь, только чиркнул спичкой — запылала сразу. Потом уж заметил, как Пауль мечется по полю, а я, злорадно посмеиваясь, во все лопатки удирал домой, сгорите вы все дотла вместе со своей любовью. Человек по молодости лет злой да глупый быть может. Ну кому какое дело, что ошалевший от любви парень подпалил сеновал, — видно, иначе не заполучить ему было эту девчонку. Поди знай, не позвали бы меня тогда с собой и не пришлось бы мне идти на эту бойню, может, и обернулось бы все иначе. А я вынужден был с ружьем в руках ступить на этот двор, и ничего хорошего из этого не вышло. Тогда-то я ни в чем не раскаивался. Наоборот, любопытно было. Никто и не упрекнул меня, да и кто мог обвинить — не я устроил эту бойню и не я один туда пришел, даже Тийде Пауль и тот явился».

Прийдик сел и только было раскрыл рот — голос подать для разнообразия, — как услышал приглушенный гул мотора и с надеждой посмотрел в ту сторону. Прийдик не поверил своим глазам — с большой дороги свернул автомобиль.

На дворе у Хильды разворачивались события, отличавшиеся от обычных, по крайней мере для его обитателей. Человек посторонний и сейчас не заметил бы ничего особенного, только подивился бы этому заброшенному уголку, где природа давно вступила в свои права, — настолько буйно разрослись вокруг дома липы и клены, вьюнки и тыква, розы и лебеда, что даже самый утонченный любитель природы не нашел бы в этих дебрях ничего привлекательного. И всякий вздохнул бы с облегчением, выбравшись отсюда на окраину поля, где нет комаров и простор кругом.

Небось удивилась бы Хильда, окажись она сейчас тут. Но она спешила к своим коровам, которые призывно мычали на берегу, и ей недосуг было сердиться на своего старого пса, опять бесследно пропавшего.

В смородиновых кустах бродили куры, переминались с ноги на ногу. Дворовый пес, старавшийся всегда увильнуть от хозяйки, торопившейся подоить коров, высунулся из-под крыльца. И на этот раз он не стал обнюхивать все подряд — он уже давно перестал чувствовать запахи и даже не пытался уловить их. И тем не менее он побежал куда-то, в его свалявшейся шерсти застревали семена и колючки, хотя и так в ней было полно репья.

Давно не приходилось пробираться ему в этой чащобе. Он и его хозяйка протоптали только одну дорожку. Не задерживаясь в иван-чае, густо разросшемся на месте сгоревшего сарая, и не обмочив языка в придорожной канаве, он пробрался на край поля, к широкому плоскому камню, где хозяйка спрятала отраву. Хильдин пес уже давно разучился, высунув язык, словно щенок, бегать в поисках манящего кусочка съестного — у него хватало собачьей гордости. Но, честно говоря, не часто перепадала ему кость или хрящик, а тут валялся на солнцепеке весь облепленный мухами кусок мяса, чей волнующий запах учуял даже его усохший нос. Никто никогда не объяснит, почему Хильдин пес явился именно к этому камню и, отхватив часть мяса, скрылся в кустарнике. То ли не смог утащить весь кусок сразу, то ли просто не привык брать от жизни все.