В последнее время Хильда в магазине вообще молчала. Поговаривали, что в один прекрасный день направилась она на ферму Ласси и выпросила у скотницы полиэтиленовый мешочек крысиного яда. Но никого это не удивляло — многие знали туда дорожку, почему же Хильда должна быть исключением. Коли животные в доме — от крыс спасу нет. Кошки нынче — будь то злые, с выгнутой спинкой, какие водились у Хильды, или обыкновенные деревенские бродяжки — избалованные пошли, все едят, кроме крыс. А может, просто этих грызунов развелось поболе — как бы там ни было, но одной кошки в хозяйстве маловато. А для Хильды, надо полагать, и десятка не хватит. Именно столько, по словам всезнающих сплетниц, и водилось в ее доме.
На самом деле кошек было пять. Когда больше, когда меньше — это уж как получится. Собака, корова, бычок Симму, четыре овцы, петух да куры, меньше-то в хозяйстве никогда не бывало. И то, что ее быки неизменно звались Симму, тоже никого не задевало. Все это знали, а кому была известна подоплека, так тот и вовсе молчал. В здешних местах люди вообще неохотно рассказывали о прошлом, к чему вспоминать о том, что давным-давно забыто. Предметом разговоров служили ближайшие события — минувшая ночь и прошедший день, рождение последнего ребенка или болезни знакомых и близких. Но и из этого предпочитали припомнить в основном хорошее. Если же не в меру любознательный малыш начинал допытываться у родителей, как они в детстве жили-поживали, то мало кто удосуживался удовлетворить его любопытство. Подобные расспросы заставляли задуматься, отвлекали от работы, и, встряхнувшись, отогнав от себя тяжелые, как навязчивый сон, раздумья, они говорили ласково: детка, радость моя, поди поиграй.
А Хильдегард никто не досаждал расспросами. Ее домашние умели мычать, блеять, гавкать, мяукать, но речами, слава богу, не докучали. Да и что толку от разговоров. Вот сейчас не знала она, как избавиться от напасти. Эта беда вынудила ее просить отраву у скотницы. За два последних дня со двора пропали две курицы. Воровку она знала, сама с криком отгоняла ее от дома, но та нахально крутилась вокруг построек. Хильда и пса со злости поколотила, что не умеет зверя от дома отвадить. А теперь вот решила за ядом сходить. Пес был старый и целыми днями валялся в конуре, вылезая оттуда лишь для того, чтобы проводить и встретить коров. Эту единственную из всех собачьих обязанностей он еще покорно выполнял. Тяжело высунув язык, он каждое утро и вечер плелся вслед за коровами, а потом бесследно исчезал. Зови не зови — собака в руки не давалась. Бояться-то псу было нечего, кроме злого голоса Хильды. Но и то правда, что жизненный путь его не был усеян аппетитными косточками. Когда-то давно он любил бродяжничать, днями напролет гонял по побережью и по лесу. Хильда-то за всю свою жизнь, кроме крыс и мышей, никого не загубила — на то были свои причины, и, может, придет время, когда она объяснит их по всеуслышание. Но сейчас это время еще не настало. А может, уже и настало, с беспокойством думала она, пробираясь через заросли таволги и смородины.
Мухи кружились вокруг нее — мясо было куплено вчера в магазине, до бойни отсюда далеко, и погода жаркая. Лакомый кусочек для лесного зверя. Из всех живых существ человек — единственный, кто предпочитает свежатину, думала Хильда, проходя мимо сгоревшего сарая и старой бани, крыша которой под тяжестью навалившейся на нее липы осела, вокруг каменки сновали пчелы. «Жри, сволочь, подавись, пусть моя собака останется без этой косточки». Хильда пролезла под проволочной оградой, по колено провалилась в мутную воду магистральной канавы и остановилась на краю поля. Вот здесь эта бесстыжая тварь и кралась среди бела дня. Теперь навозные мухи слетятся сюда, запах мяса разнесется по всему полю, тут-то и придет тебе конец. Хильда облюбовала для ловушки огромный замшелый камень, положила на него мясо, еще посыпала порошком из полиэтиленового пакета траву вокруг камня и ополоснула руки в канаве. «Напиться захочешь, еще тут вдобавок получишь, тогда и подохнешь». Мухи жужжали над камнем. «Дожила, — Хильда глянула через поле, — вот уж и руку на зверя поднимаю. Ружьем бы надо отпугнуть».
На другом краю поля послышался звук пилы. Хильда, прикрываясь от солнца, поднесла руку козырьком ко лбу.
Тийде Пауль — кто же, кроме него, там мог быть, — примостившись на макушке старой вербы, пилил сучья. Делать ему нечего. Неужто дерево помешало, думала Хильда, прямиком направляясь через кустарник. К ее дому не было других дорог и тропинок, кроме той, единственной, что вела от крыльца к хлеву, а оттуда на выгон, да и та была сплошь заляпана коровьими лепешками. «Кого ж тут позовешь, а самой мне ружье в руках не удержать», — Хильда раздраженно загремела подойником.
Не будь эта пила столь хороша, запустил бы ее подальше и глядеть не стал, куда упадет. Только бы послышалось — дзынь! — и это «дзынь» какое-то время звенело бы в ушах. Говорят, на пиле можно сыграть, точно на скрипке. Но хорошая пила пусть звенит и поет в дереве, а смычком по ней водить — все равно что…