Есть такой фронт

— Как же поступить? Я не хочу, чтобы она снова связалась с этими подонками. Достаточно того, что ее обманывали раньше… Вот я поеду в Перемышль…

— Возражать не буду. Но перед отъездом нам, Василий Иванович, надо было бы обменяться мнениями.

Горовой выступил в школе. А вечером, у себя дома, рассказал Панчуку много интересного из жизни Леси: как обманным путем втянули ее в ОУН, о своих родителях, которых замучили бандеровцы, узнав о партизанских листовках, запрятанных Василием Ивановичем дома. Тогда он считал, что все это произошло случайно, но позже оказалось, что выдал провокатор, который ухаживал за Лесей.

— Я не верю, что Леся согласится сотрудничать с националистами! — твердо заявил Горовой.

— Очевидно, она все вам расскажет. Возможно, с ней уже говорил кто-то из оуновцев. Они, вне сомнений, уже проверили Лесю, знают о ее нынешних взглядах и поэтому могут отказаться от нее. Если поедете, постарайтесь найти правильный тон в разговорах с сестрой, не беспокойте ее.

На следующий день Горовой позвонил Панчуку, Он сказал, что договорился с деканом о двухнедельном отпуске и хотел бы как можно скорее выехать к сестре. А вечером оба они встретились с Чубенко. Их разговор был долгим и неторопливым. Еще и еще раз обсуждали все детали поездки. Чекисты советовали Горовому, как беседовать с сестрой, чтобы выяснить, чего хотят от нее оуновцы. В общем надо было сделать так, чтобы Леся помогла вскрыть новую аферу продажных политиканов, доживающих свой век на подачках иностранных разведывательных служб. Нужно убедить Лесю в этом.

Через три дня Горовой выехал в Перемышль.

*

Профессор и Волохатый виделись очень редко. Для встреч выбирали неприметные кафе или заброшенные скамейки. И каждый раз на другом месте. Но с каждой очередной встречи Профессор уходил неудовлетворенным. Григула не мог найти надежной квартиры, где можно было бы встречаться и принимать представителя провода. По дороге домой Стасив молча спорил с собой: «Григула постарел, отпустил брюхо, боится. Люди совсем изменились, стали мелочными, потеряли веру в соборную Украину. Григула никуда не годится, он трус… Однако дело не в Григуле. Он действительно предан тебе, хочет помочь, но люди стали другими, живут лучше. Посмотри, как строят новые дома, как растет их культурный уровень. Учатся в школах, в вузах. Советская власть дала им многое… Это уже не бывшая Галиция, где перед богачами издали шляпы снимали… Люди научились думать, раскусили политику оуновцев… Мы стали банкротами…»

Но то, что в отцовских трех- и четырехэтажных домах живут простые рабочие, от которых Профессор теперь не может получить ни гроша, его бесило, доводило до исступления:

«Резать, вешать, выкалывать глаза! Мстить за потерянное! В этом смысл жизни! Уничтожать отступников, приспособленцев… Молодежь, молодежь надо брать под свою опеку, потому что старики уже ни на что не способны…»

Но и в этом Профессору не везло. Иногда пробовал за чаркой намекать своим же детям или их друзьям «положить голову за идею», но в ответ они откровенно смеялись:

— А зачем нам эта ваша «идея»? Мы учимся, работаем. Никто не возбраняет нам воплощать в жизнь наши мечты. У нас свое государство, свои интересы и все, что нужно для настоящей жизни.

«Отщепенцы, лжепатриоты!.. — ругался в душе с собственными детьми, которые не хотели его понять. — Чужие, оборотни. А была же, была молодежь, которая шла в дивизию СС «Галичина»! Эх, где же она, молодежь? Тогда все говорили о походах, о саблях, о будущих победах, а теперь о футболе и театре, о выставках картин! Разве это молодежь?»

И он выходил на улицу, шел в центр города. Заглядывал в церковь и смотрел, как кланяются старые женщины, вымаливая что-то у бога. Бродил по паркам. Иногда встречал знакомых, с которыми учился в гимназии или сдавал зачеты в университете, реже — бывших «патриотов», дружков по кровавым акциям «Нахтигаля». Ведь ротой командовал! Большинство избегали встреч или вообще отворачивались. Но были и такие, которые, оглядываясь по сторонам, быстро шепотом сочувствовали: «Пане Профессор? Да к чему же все это идет? До каких же пор судьба будет издеваться над нами? Такая неопределенность, такая неразбериха, нужда… Не откажите, возьмите пятерочку. Больше не могу. Но знайте, я всегда был сознательным… я всегда с вами. Боже, какое бы положение вы занимали, если бы не советы…»

Таких ненавидел еще больше. Вернувшись домой, скрежетал зубами, метался по комнате, куда в это время запрещал заходить даже жене. Не спал. По ночам вспоминал прошлое, сжимал кулаки:

«Еще прийдет мое время! Вы еще сапоги у меня лизать будете! На пятерку расщедрился, хам! А где же их честь, где совесть? Почему молчат? Подождите, свиньи! Меня в беде не оставят, В проводе знают, кто я такой. Григула опустил в Варшаве письмо! А это, господа-товарищи, доллары, о которых вы и не мечтаете! Я еще подожду! Леся должна отозваться…»