Эссе

Петр Орешин — второстепенный поэт, чисто классического направления, отнюдь не новичок в литературе и отнюдь не модернист и декадент. Его стихи по своей структуре ничего общего с поисками Пастернака пятнадцатого года, времени «Сестры моей жизни».

У меня нет объяснений этому феномену!

Возможно, когда-то в тайник памяти поэта попали стихи Орешина и хранились, как ритмы без хозяина. /32/ Неожиданно, через сорок лет строки выползли на бумагу в качестве собственного стихотворения.

Усталость ли мозга сыграла тут такую злую шутку, или это тип склеротического кризиса — не знаю.

Или это — слишком резкий переход на новые художественные позиции, «Опрощение», и Пастернак, не глядя, ступил на чужую почву, на уже истощенную чужими поисками землю, чужими интонациями, чужой работой — судить не берусь.

Еще один пример заимствования интонации.

В № 5 журнала «Москва» 1964 год. Корней Чуковский в своей заметке «Читая Ахматову» таким образом излагает результат своего анализа известной «Поэмы без героя»:

«Нужно ли говорить, что наибольшую эмоциональную силу каждому из образов поэмы придает ее тревожный и страстный ритм, органически связанный с ее тревожной и страстной тематикой. Это прихотливое сочетание двух анапестических стоп то с амфибрахием, то с одностопным ямбом может называться ахматовским: насколько я знаю, такая ритмика (равно как и строфика) до сих пор была русской поэзии неведома. Вообще поэма симфонична и каждая из ее трех частей имеет свой музыкальный рисунок, свой ритм в пределах единого метра и, казалось бы, одинакового строения строф.

Здесь творческая находка Ахматовой. Нельзя и представить себе эту поэму в каком-либо другом музыкальном звучании».

Суждение Чуковского в этой заметке ошибочное в главной своей части. Нельзя за страницами поэтических строк угадывать живых действующих лиц и определять топографию местности.

В художественной прозе и то не к чему искать «Прототипов». Но там речь идет о методе работы того или иного писателя.

А в поэзии никто, я думаю, не искал, с кого Пушкин писал Онегина и Ленского. И Онегин, и Ленский, и Татьяна, и Ольга — это все — Пушкин, вот в чем дело.

Вот известнейшие строки Блока.

Вновь оснеженные колонны,
Елагин, мост, и два огня,
И голос женщины влюбленный,
И хруст песка, и храп коня[40].

Никто, восхищенно перечитывая эти гениальные блоковские строки, не думает об одном из Ленинградских /33/ мостов. Звучание стихов, их звуковое совершенство, их совпадение с темой-задачей настолько поглощает все остальное, что видеть в этом изображение Елагина моста просто кощунственно. Такова же поэтическая ценность и значимость ахматовской «Поэмы без героя» только один.

Но недостаток очень большой.

Память изменила Корнею Ивановичу Чуковскому. Тот «тревожный и страстный ритм», который Чуковский считает ахматовским вкладом в русскую поэзию, известнее русской поэзии раньше, чем написана «Поэма без героя».

Это размер, это «тревожный и страстный ритм», словарь, чередование вопросительных и восклицательных интонаций — принадлежит выдающемуся русскому поэту Михаилу Кузмину[41].

Вот отрывок эмоционально напряженный, красочный и драматический, стихи самого первого поэтического сорта:

Кони бьются, храпят в испуге,
Синей лентой обвиты дуги
Волки, снег, бубенцы, пальба!
Сто до страшной, как ночь, расплаты?
Разве дрогнут твои Карпаты?
В старом роге застынет мед?

Полость треплется, диво-птица;
Вниз полозьев — "Гайда, Марица!"
Вот какое твое домовье;
Свет Мадонны у изголовья
И подкова хранит порог

Галереи, сугроб на крыше,
За шпалерой скребутся мыши,
Черпаки, кружева, ковры!
Тяжело от парадных спален!
А в камин целый лес навален,
Словно ладан шипит смола…