Эссе Хоме

Борис смотрел перед собой, пытаясь понять в чем причина душевного дискомфорта. Наконец, сказавши "Я ненадолго", он вылез из постели и отправился на кухню пить холодный чай, но уже после первых глотков почувствовал настоятельную потребность заменить буроватый напиток рюмкой водки, что за отсутствием последней было совершенно невыполнимо. Имелся, правда, чисто теоретический вариант — обратиться к соседу Лехе, но…

И тут Борис вздрогнул.

Борис вскочил из-за стола.

Борис заходил из угла в угол кухни.

Шагал, круто уворачиваясь от острых мебельных углов, при том, что двигался, сугубо на "автопилоте", ибо и кухни толком-то не видел — перед глазами маячило худое, с многолетней щетиной, лицо соседа.

Леха… Алексей Аристархович Краеугольный — вот кто оказывается был причиной его тоски. Вот кто не давал покоя…

А вы никак помыслили — ностальгия? Березки ля рюс и "наличники резные на личике Рязани"? Хорошо кабы так! Сколь изящно смог бы я воспользоваться этим, тонко живописуя треволнения души Борисовой. Чего бы не накрутил, не навертел, постаравшись сугубо… Ан нет. Все сошлось на алкаше. Врать же не приучен, извиняйте…

Ударившись коленом об угол табуретки, наш герой, наконец-то, остановился. Перед ним в раме дверного проема, одетая только в южный загар, стояла Цирин. Взгляд ее полнился тревогой.

— Какая ты красивая, — прошептал Борис. — Ах, какая ты красивая.

— У тебя дурное настроение, — послышалось в ответ. — Боишься предстоящего перелета?

— Нет.

— Сомневаешься в том, что я говорю правду?

— Нет, нет.

— Все еще ревнуешь меня к тем троим?

— Нет, боже мой, конечно же нет.

— Тогда что с тобой происходит?

— Не знаю… Чушь какая-то в голову лезет. Ерунда.

— Расскажи, — Цирин шагнула к нему. — А хочешь я прочту твои мысли?

— Нет! О, нет! — предложение это показалось нашему герою столь противоестественным, что он отпрянул назад, угодив точнехонько на табуретку (Откровенно говоря, автор лично позаботился о том, чтобы Борис Сергеевич, представлявший в данную минуту всех нас, земную, если хотите, цивилизацию, не оказался на полу в пасквильной и противоестественной позе. Двигать же мебель внутри собственного рассказа — что может быть проще?)

Итак, наш герой угнездился на табурете, имея супротив себя нагую инопланетянку… Виноват, ошибся. В какой- то момент, автор занятый перестановкой кухонной мебели, не углядел когда, Цирин облеклась в серебристо-голубой комбинезон, впрочем весьма тщательно облегавший тело.

— И все же объясни, что тебя беспокоит? — голос космической девы был полон сочувствия, и Борис, устыдясь своей ретирады заговорил: "Это все Леха. Алексей Аристархович, то есть. Сосед мой… Он, понимаешь…" И далее слово в слово была пересказана уже известная читателям история. В ней уместились и автомобильная катастрофа, и периодические запои, и "Сент-Луис блюз", и возвращение из "Раздольного". Всему нашлось свое место. Все разложил Борис на свои полки. Разложил и замолк, созерцая представшую перед ним картину.

Шутки в сторону. Со всей очевидностью, на том уровне откровенности, когда обманывать себя бессмысленно, он понял, что сосед без него подохнет с голоду. Как собака.

Понял и затосковал обречено.

А Цирин молчала. Она все поняла и молчала. Покусывала губы.

Наконец проговорила:

— Этот, как его… Леха… твой друг?

— Да ни в коем случае! — взвился наш герой. — Он жернов на моей шее! Мое проклятие!

— Значит…

— Ничего это не значит! Ну, не могу я его бросить. Понимаешь, не могу!

Дикость какая, — думал он при этом. Неужели все так и кончится?

Надо признаться, — автор ошарашен не менее своего героя. Он ловко рассчитал сюжет — не бог весть что, но и не без изюминки, дело уже идет к хепиэнду, и тут на тебе, Леха! Влез и попутал все карты!

Однако, если быть честным, автора беспокоит не столько сложившаяся ситуация, ни даже судьба самого рассказа — бог с ним с рассказом, придумаем что-нибудь похлеще! Нет, ему, автору, то есть мне, черт возьми! не нравится собственная позиция, точнее отсутствие оной, ибо на вопрос: что бы сделал я, окажись на месте героя — ответа нет. Отговорка же типа: вот окажусь и подумаю — суть паллиатив, и как таковой не принимается. Не тот счет.

Потому-то поступок Бориса Сергеевича автору мучительно непонятен. И не только автору.

Цирин не сдавалась:

— Но это не логично, — рассудительно произнесла она, приглашая нашего героя в выси абстрактных истин. — Сравни: с одной стороны человечество, чьим учителем ты можешь стать, а это шесть миллиардов человек и сколько среди них несчастных, ждущих твоей помощи, а с другой…

— Все так, все так! — с жаром согласился Борис, не дав подруге договорить. — Я и сам из-за этого маюсь. Что человечество, он даже мизинца твоего не стоит, чертов сукин сын!

Надо отметить, что набор из трех последних слов был у Бориса свет Сергеевича пределом ругательского лексикона. Обычному гражданину для достижения адекватности потребовались бы куда более энергичные выражения.