Если нет

Кафе такого типа, такого духа, такого вида,
где скука воняет пронзительней, чем еда,
В котором мог бы сидеть борец-певец
из третьего мира,
в последний миг улизнувший из-под суда.
Он думал сказать там речь,
манифест несогласия, хули-гули,
явить отвагу свою и месть,
Однако друзья из ближайших слуг ему
намекнули, что он действительно
может сесть.
Он даже был бы готов ненадолго сесть,
И даже надолго сесть,
Поскольку тут замешана честь,
Но он подумал, что это такая жесть,
Которой ему не снесть,
И предпочел на рожон не лезть.
Невыносима же мысль, что сейчас еще
можешь туда-обратно,
Куда угодно пойти и сбечь,
А завтра провалишься в бездну, и хуже —
в яму, и непонятно,
Кого зажгла бы такая речь.
Добро бы там еще были люди-дрова,
На них бы действовали слова,
Но там же один кизяк, и если бросить его
в огонь —
Не будет жáра, а только вонь.

И вот он в последний миг забывает связи,
долги, преграды,
Боится найти свои данные в стоп-листе,
Трепещет на спецконтроле, но там,
он чувствует, только рады —
В побеге он им милее, чем на кресте.
Теперь он сидит в кафе, кругом Калифорния,
жаркий Запад,
Ни багажа, ни денег, ни языка,
Посуда из-под фастфуда, мутные стекла,
тепло и запах,
Какие бывают от очень хорошего кизяка.
Свободен от всех угроз, от гражданских поз,
вообще от Бога,
Который раньше за ним присматривал
очень строго,
Но тут отвлекся и перестал, —
И, главное, их таких набирается
очень много,
Им стыдно, уютно, тепло, убого,
Как было в Гурзуфе в кафе «Кристалл».
Вот пара – сбежать хотела и не сбежала,
Рожать хотела и не рожала,
Нашел себя и убрал под спуд,
Торчу в их обществе целый день я,
Вдыхая уют паденья, уют паденья,
Они молчат и едят фастфуд.
Что значит запах фастфуда,
запах фастфуда
И музыка там, где за грош его продают?
Они говорят, что нам не уйти отсюда,
И в этом тоже, страшно сказать, уют.
Уют паденья окутал их, словно дымом,
Ненасытимым, неутомимым,
Деваться некуда, ты устал,
И с Крымом случилось то, что случилось
с Крымом,
Сопротивляться никто не стал,
Закрылось только кафе «Кристалл».
И я там торчу без цели на самом деле,
Надеясь догнать, от какой разборки,
с какой дуэли
Я в прежней жизни сбежал,
разозлив Христа,
В какой любви или роли не состоялся,
Что неизъяснимое постоянство
Приводит меня в такие места.

За мутным окном – жара и ровное море
того же цвета,
Который даже не ведаю, с чем сравню —
С обложкой изорванного журнала
в сортире этого же буфета:
На пляже позирует инженю, вероятно, ню.
Разбавленное дождями, растраченное
на взгляды,
Поблекшее так, что стыдно
признаться вслух,
Таким его видит подросток, сбежавший
из вечно сухой Невады
В город, где нет ничего портового,
кроме шлюх.
Он бросил дома семью, унылую, как склероз,
Равнину плоскую, как поднос,
Теперь жалеет о ней до слез,
Я, то есть он, торгую невкусным,
слушаю блюз.
По логике, надо бежать в Советский Союз,
Но Советский Союз накрылся – я остаюсь.
Подумать страшно – вернуться
к своим коровам.
Остаться у моря – страшно: он зол и нищ.
И чем же я в прежней жизни так очарован,
Что нынче разочарован, как этот хлыщ?
Какая там жизнь была – на горном курзале,
морском вокзале,
Чем я томился, мучился и блистал,
Чего мне такого там обещали,
там показали,
Что нынче я всюду вижу кафе «Кристалл»?

Потом наступает ночь – не пешком, как тут,
а как в джунглях – сразу.
Закат за час лиловеет и тонет, быстр.
Запах еды и скуки, тупую фразу,
пустую фразу
Влажная тьма переводит в иной регистр.
Во тьме и запах земных уродин,
и запах подводных гадин,
И лязг моторов, бодрствующих в порту, —
Не то что более благороден,
но более беспощаден,
А что мы еще принимаем за красоту?
Такая, такая тьма, в которой и я
непременно буду,
В которой идет и шатается наугад
Покинутый всеми, изгнанный отовсюду
Былой герой, соблазнитель,
растлитель, хват,
А рядом бредет, его подпирая телом,
Заботлива, некрасива, невелика,
Мулатка, им соблазненная между делом, —
Всю жизнь его обожала издалека.
И вот, когда он стал никому не нужен,
Когда его проклял сын, прогнала жена, —
Она объявилась, стала с ним жить,
как с мужем,
Выводит гулять, когда спадает жара.
Я, то есть он, брожу теперь вдоль обочин
Дорог, по которым прежде летал в авто.
Мне, если честно, она и теперь не очень,
Но больше со мной теперь никогда, никто.
И вот, почти осязаемо окружая,
Шуршит надо мной, как пальмовая листва,
Облако темного влажного обожанья
И, страшно сказать, подспудного торжества.
Еше бы ей теперь не торжествовать,
Когда мне осталось нехотя доживать,
По душным ночам опускаясь в ее кровать!
Дезертир от судьбы, призвания и суда,
Книжный подросток, заехавший не туда,
Заложник чужой любви,
сгорающий со стыда.
И надо ли было двигаться в Сан-Франциско,
Чтобы во мне проснулись эти же господа?
Можно было поехать не далеко, а близко
Или вообще не трогаться никуда.