«Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №2

– Соседями мы были, я со своим Василием и сыночком Пашей и Блауштейны, Аннушка с Борей, так мы их называли. Ещё родителей Бори помню. Справный дом был у них, крепкое хозяйство. Старик обувщиком был; что новую обувку пошить, что старую починить, – всё умел и сына ремеслу обучил. Ещё один сапожник был в местечке, Пантелеймон, пьяница горький. Люди больше к Боре шли, он всегда имел работу. Пантелеймон этот ненавидел Борю лютой ненавистью.

А мы с Аннушкой с малолетства дружили. И во дворе вместе играли, и в школе вместе сидели. Я-то всего четыре годка проучилась, Аннушка – семь. Её потом, как грамотную, в колхозную контору взяли, секретаршей. Она жила недалеко. Когда вышла за Борю, мы соседками стали – вот радость-то была! А Мирочка, как ходить стала, больше в нашей избе время проводила. Паша мой старше Мирочки на два годка, но любил с ней играть. Как они играли, малые, бывало, глаз отвести не могу…

Ефросинья умолкла на минуту, на лице её мелькнула мечтательная улыбка. Потом потянулась к Марии и тихо сказала:

– Гляди, Анисочка сидит как неживая. Поставь-ка ей стакан воды, может, валерьянка есть, так принеси. Боюсь, плохо ей станет. Может, не стоит всё подробно, а?

Мария подумала, потом наклонилась к уху Ефросиньи и прошептала:

– Про изнасилование можно пропустить. Ты продолжай ещё немножко, до момента, когда они пришли. Потом я расскажу, что видела. Тяжело тебе?

– А тебе, Мирочка?

– Про меня что уж говорить!.. Я себя не чую, не знаю, где я и кто я, здесь или там. Но надо крепиться. Если тогда выжила…

Ефросинья отпила воды из своего стакана и продолжала:

– В аккурат за неделю до начала войны призвали наших мужиков, Васю и Борю, на учения. А тут война, понятно, что домой не отпустили. Я ещё несколько писем от Васи получила, а потом – похоронку. А от Бори совсем ничего не было.

Ну, немцы вошли в село. Проехали по улицам на мотоциклах. Не остались, только с председателем колхоза встретились, назначили его старостой. Наказ ему дали, какой порядок должен быть. Колхоз наш был имени Ленина, велели переименовать в кооператив. Ну и насчёт евреев, понятно, дали распоряжение. Аннушку сразу уволили. Потом ушли.

Два дня после этого было тихо. Только на улицах группами собирались мужики, те, кого в армию не забрали. Что-то обсуждали.

На третий день – сижу я на своём огороде, грядки полю – и вижу: по нашей улице Пантелеймон идёт, пьяный, как всегда, и ещё двое с ним. Я шмыг через ограду, Аннушку предупредить, чтобы спряталась и мальчиков спрятала…

– Каких мальчиков? – раздался голос Анисьи.

– Были у Аннушки близняшки, Сеня и Яша, моложе Мирочки. Только-только ходить начали.

Ефросинья глубоко вздохнула. Смахнула слезинку. Потом продолжала:

– Не успела я… Они уже во двор входили. Рявкнули на меня: «Цыц отседова! Будешь вмешиваться – подпустим тебе красного петуха, даром что не жидовка!» Один даже сапогом пнул. Что я могла сделать? Побежала домой, думаю: Мирочку им не отдам! Мирочку ещё можно спасти! Но как спрятать? Не от немцев – их мы почти не видели, – а от своих, соседей. Сколько гадов оказалось в нашем селе – в жисть бы не поверила! Три дня разгром у нас продолжался: убивали евреев, грабили их имущество… Целого дома не оставили! А ведь были соседями, все друг дружку знали, здоровались. Мне виду нельзя было показывать, как я ненавижу этих погромщиков, подозревать бы стали, что прячу кого-нибудь! Ради Мирочки, чтоб не искали и не подозревали, разговаривала с людьми, больше с бабами у колодца… Были такие, что жалели убитых евреев, но были и другие, что радовались: «Хорошо, что посёлок от жидовни очистили!» И хвалились награбленным добром, обновками…

Ефросинья прервала рассказ, выпила воды. Плечи её поникли, она казалась очень усталой. Мария, сидевшая рядом, обняла её:

– Отдохни, мамушка. Успокойся. Я буду продолжать.

– Ты?! Теперь, когда начинается самое страшное? Да ты и не поняла тогда, что делается! Ты не сможешь! Лучше начни с того, как мы тебя прятали.

– В то время, может, не всё поняла, теперь понимаю. Я смогу.

И она начала свой рассказ.

– Мы сидели в избе тёти Фроси, играли с Павлушкой в крестики-нолики. Вдруг раздались крики во дворе нашего дома. Не успели мы выскочить, посмотреть, что случилось, – влетает тётя Фрося, растрёпанная вся, как сумасшедшая. Хватает меня, открывает дверцу подпола и кричит: «Спускайся в подпол, живо!» Я вырвалась, кричу: «Там мама! Мне надо туда!» – «Мира, я не шучу. Они убьют тебя, если увидят!» – «Они меня не увидят! У меня убежище есть!» – «Ох, пока мы спорим, они могут сюда войти! Где твоё убежище?» – «В малиннике. Я там местечко расчистила – меня не видно, а я всё вижу!» Тётя Фрося кричит: «Не надо тебе ничего видеть!» – а я вырвалась и бегу, прячусь в зарослях малинника.

Тётя Фрося побежала за мной, пригнувшись, влезла ко мне в кусты и дала мне в руки полотенце.