Если бы Пушкин…

– Он не то чтобы достиг, – он подлез…

– А он ей в ЦУМе – пылесос и палас.

– А она ему: «Подлец ты, подлец!..»

– И как раз у них годичный баланс.

А на дворе – то дождь, то снег.

То дождь, то снег – то плач, то смех.

И чей забой – того казна…

А кто – в запой, а кто – в «козла».

«Пользуйтесь услугами «Аэрофлота»,

Экономьте время», и тра-ля-ля!

– В общежитии замок на двери…

– В нос шибает то пивком, то потком…

– Отвори, – она кричит, – отвори!..

– Тут его и цап-царап на партком!..

«Покупайте к завтраку рыбные палочки,

Вкусно и питательно», и тра-ля-ля!

– Говорят, уже не первый сигнал…

– А он им в чай и подмешай нембутал…

– А им к празднику давали сига…

– По-советски, а не как-нибудь там!..

«Граждане, подписку на газеты и журналы

Оформляйте вовремя», и тра-ля-ля!

– В общем, вышло у него так на так…

– А она опять: «Подлец ты, подлец!»

– Подождите, не бросайте пятак!..

– Ну, поставили на вид и конец!..

«Предъявляйте пропуск в развернутом виде

При входе и выходе», и тра-ля-ля!

Помню, собрались мы однажды компанией друзей и весь вечер пели песни Булата. И каким-то образом (по соседству, забежала на огонек) оказалась среди нас жена Галича – Ангелина (Нюша).

Она сидела рядом со мной и на протяжении всего вечера сокрушенно повторяла:

– Поют Булата. А Сашу не поют…

Я, как мог, утешал ее. Объяснял, что собрались старые друзья Булата, что все эти его песни рождались с ними и при них, что все это ровным счетом ничего не значит, что ее Саша в своем роде ничуть не хуже Булата. Говорил что-то еще, столь же невнятное и маловразумительное.

А совсем недавно я вспомнил тот вечер, прочитав в статье Андрея Синявского «Театр Галича»:

...

Эти песни – песни Галича, его друзей и соперников-соревнователей по песенному дару – мы не поем. Мы оживаем под эти песни и в этих песнях.

Об Окуджаве такого не скажешь. Его песни мы поем. Окуджава, как я уже сказал, лирик. Он поет от себя и про себя. И подхватывая мелодию, повторяя его слова – «Я московский муравей…», « Я с ними не раз уходил от беды…», «Протяну я Любови ладони пустые…», «Надежда, я вернусь тогда…», – произнося это лирическое «я», каждый из нас подразумевает при этом не его, а – себя.

Галич поет не от себя и не о себе. Когда он поет: «Облака плывут, облака, / Не спеша плывут, как в кино. / А я цыпленка ем табака, / Я коньячку принял пол кил о…», – он имеет в виду не себя. Это не он, не Александр Аркадьевич Галич «лед кайлом ковырял», не он «подковой вмерз в санный след», не он «двадцать лет протрубил по тем лагерям», а – его герой. И когда он поет – «Я с обеда для сестрина мальчика / Граммов сто отолью киселю, / У меня ж ни кола, ни калачика, / Я с начальством харчи не делю!» – это он, конечно, тоже не о себе. И совсем уж смешно было бы предположить, что он имел в виду себя, когда пел: «Постелилась я, и в печь – уголек… / Накрошила огурцов и мясца, / А он явился, ноги вынул, и лег – / У мадам у его – месяца…»

Пел, однако, все это – как и многое другое – от первого лица, то есть как бы – от себя.

Многие ставили это лыко ему в строку. Вот, мол, сам не сидел, а поет от имени сидевших. Сам не воевал, а поет от имени воевавших. Обращаясь к покидавшим родину, уезжавшим в эмиграцию, пел: «Уезжайте, а я останусь, кто-то ж должен, презрев усталость, наших мертвых хранить покой». И, написав это, – сам взял и уехал. Не совсем добровольно, конечно… Но ведь и те, кого он провожал той своей песней, тоже уезжали не совсем добровольно…

Честно говоря, и меня все это одно время смущало.