Если бы…

Сергей стоял, с совершенно, мертвым лицом. Он не смотрел на Веру, не смотрел на мальчишек. Он не смотрел ни на кого. В голове его звучало вновь и вновь «десять лет». Это же четверть того, что он уже прожил. Это же оставшиеся десять лет пусть не молодости, но еще далеко не старости. Ему будет пятьдесят три, когда он выйдет. Его дети уже будут совсем взрослые. Его жена сойдет с ума от горя и тоски. Десять лет. Такая страшная цифра. И это так несправедливо. Потому, что эти десять лет он будет сидеть ни за, что. Просто так, вместо кого-то другого, кто сейчас продолжает жить и наслаждаться своей обычной жизнью, нисколько не заботясь, что погубил его жизнь и жизнь его семьи.

Это был очень страшный момент. Это был момент безысходности, непоправимости, отчаяния. Момент крушения надежд. Момент погружения в ничто.

Сергея должны были отправить в Ленск. Сроки пересылки назначил самые сжатые. Десять дней. По какой-то неведомой причуде судьбы жизнь снова забрасывала его почти в те края, что и двадцать лет назад. Только теперь он отправлялся туда не по своей воле. И на гораздо, гораздо более длительный срок.

Вернувшись в Москву, Филимону пришлось прямо из аэропорта поехать на службу. Он сопровождал двух офицеров, которые прилетели вместе с ним. Передав офицеров в руки начальства и кратко доложив о результатах поездки, Филимон, наконец, добрался до своего кабинета и первым делом позвонил Вере. Услышав, ее безжизненный, голос, совершенно не похожий на обычный, Филимон внутренне напрягся. Закончив разговор, он вышел из кабинета и сквозь зубы, сообщив секретарше, что его сегодня не будет, покинул приемную. Он очень боялся, что сейчас кто-нибудь подойдет к нему с каким-то вопросом, или просто обратится с приветствием или расспросами о командировке. Он боялся, что не сможет удержать себя в руках. Он боялся, что он может просто убить кого-нибудь. Не в фигуральном смысле этого слова, а в самом, что ни наесть прямом. Приехав домой, он напился. Напился по черному. Он даже подумал, вдруг повезет и в этот вечер он упьется до смерти.

На следующий день Филимон явился на службу. Вовремя, аккуратно побрит, белоснежная рубашка. Только глаза, которые и так пугали многих до чертиков, смотрели еще более холодно, и в них явственно виделась беспощадность и жестокость.

Филимон приказал секретарше соединить его с замначальника колонии в Ленске и пока он не закончит, не соединять больше ни с кем.

Замначальника выслушал просьбу полковника из Москвы и сказал, что то о чем он просит можно устроить. Есть такие люди, которые обеспечат заключенному Кречетову, насколько это вообще возможно в исправительном учреждении, комфортное и безопасное пребывание. Полковник ФСБ был большим и важным человеком, оказать услугу которому, к тому же, довольно пустяковую, могло быть очень полезно. Никогда не знаешь, когда самому понадобится ответная услуга. А иметь в должниках такого человека как полковник Филимонов это не малого стоит.

За день до отправки Сергея в Ленск Филимон позвонил Вере.

– Вера, привет. Ты сейчас где?

– На работе,– ответил почти нормальный голос. Только лишенный, каких бы-то ни было интонаций.

– Я за тобой заеду. Поедем к Сергею.

– Я приеду прямо туда. Не нужно заезжать.– Сказала Вера. У нее не было сил ехать с Филимоном в машине. Пришлось бы смотреть друг на друга. Разговаривать. Она не могла ни с кем сейчас разговаривать. По крайней мере, ни с кем из друзей, из тех, кто тоже переживал, испытывал боль. Она не могла вынести еще и их боль и переживания, ей хватало своих. Она и их едва выдерживала.

Филимон вышел из машины напротив дверей СИЗО. Он закурил и стал ждать Веру.

Наконец она появилась. Она шла навстречу ему, и Филимон смотрел во все глаза на жену своего друга и чувствовал, как становится нечем дышать. Еще никогда она не была такой красивой как сегодня. Даже в молодости. Она была так хороша в этот миг, стройная фигура, почти не тронутое возрастом лицо, приобретшее с годами некую утонченность. И на этом прекрасном лице, совершенно мертвые глаза. В них не было больше того света, который замечал каждый, света который раньше буквально вырывался наружу. В них не было больше счастья, которым они были наполнены до краев. В них не было больше ничего. Они были абсолютно пусты. Как будто она взяла и продала душу дьяволу в обмен на эту небывалую красоту.

Зачем он позвал ее сюда. Филимону захотелось схватить ее в охапку, и хоть насильно запихнув в машину, увезти подальше от этого страшного места. Чтобы не дать ей пройти через еще одно страдание. Чтобы она не вошла в эту дверь, за которой нет места надежде, нет места радости и счастью. Там за ней только боль и обломки человеческих судеб, безысходность и тоска. Над этой дверью вполне можно было бы поместить надпись, встречавшую узников Освенцима «Оставь надежду всяк сюда входящий». Входящему сюда нужно было оставить не только надежду, нужно было оставить всю свою прошлую жизнь.