Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

Замечательно слияние этого «огромного количества тел» в единое – «тело».

«Да, это было то самое тело, та самая chair’a canon <пушечное мясо>, вид которой еще тогда, как бы предсказывая теперешнее, возбудил в нем ужас».

Когда врачи положат князя Андрея на стол, он увидит на соседнем раненого Анатоля Курагина, человека, доставившего ему в прежней, другой жизни неисчислимые страдания. Несколько врачей, навалившись на него, будут возиться над его красной, окровавленной ногой, отрезая ее, тогда как другая нога – здоровая, ясно видная князю Андрею, – белая большая полная нога будет быстро и часто дергаться на столе.

Видел что-то другое

Но мы пока на Кавказе. Веленчук снял с белой здоровой ноги кошелек-черес.

«– Тут три монеты и полтинник, – сказал он мне в то время, как я брал в руки черес, – уж вы их сберегёте…

– Хорошо, хорошо, – сказал я, – выздоравливай, братец!

Он не отвечал мне, повозка тронулась, и он снова начал стонать и охать самым ужасным, раздирающим душу голосом. Как будто, окончив мирские дела, он не находил больше причин удерживаться и считал теперь позволительным себе это облегчение».

Смерть Веленчука в «Рубке леса» не описана. Рассказчик сообщает лишь, что последние его минуты были так же ясны и спокойны, как и вся жизнь его. «Он слишком жил честно и просто, чтобы простодушная вера его в ту будущую, небесную жизнь могла поколебаться в решительную минуту».

Но через полвека в «Хаджи-Мурате» Толстой доскажет последние часы жизни раненого солдата, которого здесь назовет Авдеевым. Заодно узнаем кое-какие черты кавказской военной медицины, в свое время им не запечатленные. Наверно, не только медик – каждый читатель не пройдет мимо точных наблюдений Толстого, придающих выразительную силу создаваемой картине и, быть может, говорящих врачу нечто весьма существенное.

«Раненого Авдеева снесли в госпиталь, помещающийся в небольшом крытом тесом доме на выезде из крепости, и положили в общую палату на одну из пустых коек. В палате было четверо больных: один – метавшийся в жару тифозный, другой – бледный с синевой под глазами, лихорадочный, дожидавшийся пароксизма и непрестанно зевавший, и еще два раненых в набеге три недели тому назад…

– Ох, – громко крикнул, сдерживая боль, Авдеев, когда его стали класть на койку. Когда же его положили, он нахмурился и не стонал больше, но только не переставая шевелил ступнями. Он держал рану руками и неподвижно смотрел перед собой.

Пришел доктор и велел перевернуть раненого, чтобы посмотреть, не вышла ли пуля сзади.

– Это что ж? – спросил доктор, указывая на перекрещивающиеся белые рубцы на спине и заду.

– Это старок, ваше высокоблагородие, – кряхтя, проговорил Авдеев. Это были следы его наказания за пропитые деньги.

Авдеева опять перевернули, и доктор долго ковырял зондом в животе и нащупал пулю, но не мог достать ее. Перевязав рану и заклеив ее липким пластырем, доктор ушел. Во все время ковыряния раны и перевязывания ее Авдеев лежал с стиснутыми зубами и закрытыми глазами. Когда же доктор ушел, он открыл глаза и удивленно оглянулся вокруг себя. Глаза его были направлены на больных и фельшера, но он как будто не видел их, а видел что-то другое, очень удивлявшее его.

Пришли товарищи Авдеева – Панов и Серёгин. Авдеев все так же лежал, удивленно глядя перед собою. Он долго не мог узнать товарищей, несмотря на то, что глаза его смотрели прямо на них»…

Как будто очнувшись, он просит грамотного солдата сообщить о его смерти родным в деревню.

«– …Ну, а теперь свечку мне дайте, я сейчас помирать буду, – сказал Авдеев.

В это время пришел Полторацкий <офицер> проведать своего солдата.

– Что, брат, плохо? – сказал он.

Авдеев закрыл глаза и отрицательно покачал головой. Скуластое лицо его было бледно и строго. Он ничего не ответил и только опять повторил, обращаясь к Панову:

– Свечку дай. Помирать буду.

Ему дали свечу в руку, но пальцы не сгибались, и ее вложили между пальцев и придерживали. Полторацкий ушел, и пять минут после его ухода фельдшер приложил ухо к сердцу Авдеева и сказал, что он кончился».

Севастополь. Перевязочный пункт

Толстой приезжает в осажденный Севастополь в ноябре 1854 года. Тотчас по приезде пишет брату: «Дух в войсках свыше всякого описания. В времена Древней Греции не было столько геройства… Я благодарю Бога за то, что я видел этих людей и живу в это славное время».

В письме он сообщает, что беседовал с раненым солдатом, от которого узнал подробности недавнего сражения.

Про беседу с солдатом читаем и в первом же из трех «севастопольских рассказов» – «Севастополь в декабре месяце».

«– Ты куда ранен? – спрашиваете вы нерешительно и робко у одного старого исхудалого солдата, который, сидя на койке, следит за вами добродушным взглядом и как будто приглашает подойти к себе…