Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

Из письма ясно, что дикость для Льва Николаевича в том, что они, Толстые, сильно «одарены человеческими страстями». В «Анне Карениной» Левину, столь близкому автору, собеседник бросает: «Вы все, Левины, дики». И объясняет: «Ты всегда делаешь то, что никто не делает».

В дневниках все тем же общим словом дикие Толстой подчас определяет и своих сыновей, отлично сознавая их несходство между собою.

Даже общее знакомство с натурой каждого из четырех братьев Толстых, с путями, избираемыми каждым в жизни (это, подчас еще больше, относится к единственной сестре) выявляет в них людей, делающих то, «что никто не делает» – «самобытных, с особыми взглядами». Но, принимаясь рассказывать о себе, о братьях, Толстой видит всех в общей системе рода, носителями пусть меняющихся, обретающих в каждом свои индивидуальные черты, но определенных передаваемых потомству признаков.

Уже в поздние годы Толстой просит сделать для него складную настольную ширму – на ней, в указанном им самим порядке размещены некоторые из хранящихся в доме миниатюрных портретов его предков и родственников. Ширма стоит в кабинете, он любит ее рассматривать. Он собирает предания рода, интересуется деяниями предшественников, особостью личности каждого и судьбы. «Вспоминать предков – отцов, дедов, прадедов моих, мне… особенно радостно», – когда Толстой писал это, вряд ли думал лишь отстраненно о достоинствах отцов, дедов, прадедов, важно, что все – предки мои!..

«Что такое порода? – размышляет он. – Черты предков, повторяющиеся в потомках. Так что всякое живое существо носит в себе все черты (или возможность их) всех предков… и передает свои черты, которые будут бесконечно видоизменяться, всем последующим поколениям. Так что каждое существо, как и я сам, есть только частица какого-то одного, временем расчлененного – существа бесконечного. Каждый человек, каждое существо есть только одна точка среди бесконечного времени и бесконечного пространства. Так я, Лев Толстой, есть временное проявление Толстых, Волконских, Трубецких, Горчаковых и т. д. Я частица не только временного, но и пространственного существования. Я выделяю себя из этой бесконечности только потому, что сознаю себя».

Одна душа во всех

Пятью годами позже записи, где Лев Николаевич объявляет решительно, что принять наследственность значит для него уничтожить всю науку о жизни, в дневнике снова отмечен состоявшийся спор на ту же тему, взволновавший Толстого. Спор как раз о том, что не может принять Нехлюдов, слушая в речи товарища прокурора о Катюше. «Говорят: от алкоголика родятся порочные люди», – обозначает Толстой суть спора.

Он обрывает дневниковую запись: не может «ясно выразить своей мысли». Но в записной книжке, куда часто, «на ходу», заносится первая мысль, еще ждущая разработки, он продолжает незавершенный разговор: «Наследственность есть, но до каких пределов допускать ее действие? Так же, как влияние физического на духовное есть, но до каких пределов допускать действие физического?».

Скорее всего, спор возник в связи со статьей о пьянстве, против пьянства, которую писал в те дни Толстой. Рубеж между Толстым и теми, кому он возражает, видимо, в оценке понятия «порочные люди». Для Толстого порок, вызываемый пьянством, – физический недостаток: беда алкоголизма в появлении огромного количества больных людей. От потребления вина, пишет он, гибнет больше народу, чем от всех войн и заразных болезней вместе. Для спорящих с ним «порочный» – понятие нравственное, точнее – безнравственное.

Тут противоречие в том, что, как полагает Толстой, само пьянство вызвано потребностью забыть о пороке, о нравственных началах, о совести. По мысли Толстого, порочно жить без идеала, как живут сотни так называемых «порядочных», обеспеченных и не от алкоголиков родившихся господ, как живет его окружение, его собственные младшие сыновья (об этом – в соседней дневниковой записи). Порочно разбирать у рояля сонаты Бетховена, когда 80-летний крестьянин вынужден от зари до зари ходить с сохой, чтобы не помереть с голоду, когда в крестьянском дворе на все семейство один кафтан. Со временем, с уяснением мысли (как часто выражается Толстой) наследственность как таковая уже не отрицается. Она перестает мешать науке о жизни. Единство людей рассматривается в другой системе, Толстой обозначает ее – одна душа во всех. Родовая наследственность меркнет перед наследственностью общечеловеческой. «Мало сказать, что в каждом человеке такая же душа, как и во мне: в каждом человеке живет то же самое, что живет во мне. Все люди отделены друг от друга своими телами, но все соединены тем одним духовным началом, которое дает жизнь всему».

Мать