Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

Глава 3 Быстрота биения сердца

Окончательное решение. 28 октября 1910-го

28 октября 1910-го, вечером, в Оптиной Пустыни, всероссийски известном монастыре, Толстой заносит в дневник впечатления минувшего – рубежного в его жизни и судьбе – дня:

«Лег в половине 12. Спал до 3-го часа. Проснулся и опять, как в прежние ночи, услыхал отворяние дверей и шаги. В прежние ночи я не смотрел на свою дверь, нынче взглянул и вижу в щелях яркий свет в кабинете и шуршание. Это Софья Андреевна что-то разыскивает, вероятно, читает. Накануне она просила, требовала, чтоб я не запирал дверей. Ее обе двери отворены, так что малейшее мое движение слышно ей. И днем и ночью все мои движенья, слова должны быть известны ей и быть под ее контролем. Опять шаги, острожное отпирание двери, и она проходит. Не знаю отчего, это вызвало во мне неудержимое отвращение, возмущение. Хотел заснуть, не могу, поворочался около часа, зажег свечу и сел. Отворяет дверь и входит Софья Андреевна, спрашивая «о здоровье» и удивляясь на свет у меня, который она видит у меня. Отвращение и возмущение растет, задыхаюсь, считаю пульс: 97. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное решение уехать. Пишу ей письмо, начинаю укладывать самое нужное, только бы уехать. Бужу Душана <Маковицкого>, потом Сашу <Александру Львовну>, они помогают мне укладываться. Я дрожу при мысли, что она услышит, выйдет – сцена, истерика, и уж впредь без сцены не уехать.

В 6-ом часу все кое-как уложено; я иду на конюшню велеть закладывать; Душан, Саша, Варя <Феоктистова> доканчивают укладку. Ночь – глаза выколи, сбиваюсь с дорожки к флигелю, попадаю в чащу, накалываясь, стукаюсь об деревья, падаю, теряю шапку, насилу выбираюсь, иду домой, беру шапку и с фонариком добираюсь до конюшни, велю закладывать. Приходят Саша, Душан, Варя. Я дрожу, ожидая погони. Но вот уезжаем. В Щекине ждем час, и я всякую минуту жду ее появления. Но вот сидим в вагоне, трогаемся и страх проходит, и поднимается жалость к ней, но не сомнение, сделал ли то, что должно. Может быть, ошибаюсь, оправдывая себя, но кажется, что я спасал себя, не Льва Николаевича, а спасал то, что иногда и хоть чуть-чуть есть во мне. Доехали до Оптиной. Я здоров, хотя не спал и почти не ел. Путешествие от Горбачева <узловая ж.д. станция> в 3-м, набитом рабочим народом, вагоне очень поучительно и хорошо, хотя я и слабо воспринимал. Теперь 8 часов и мы в Оптиной».

Так описывает свой уход сам Лев Николаевич. Начинается последняя его дорога: она продлится десять дней и закончится пробуждением в новую жизнь – так хочет он представлять себе смерть.

Приведенные страницы дневника, по сути, начинают историю его последней, гибельной болезни. Не нужно быть врачом, чтобы оценить такие пометы, как: «неудержимое отвращение, возмущение», «хотел заснуть не могу», «задыхаюсь, считаю пульс: 97», «не могу лежать», «попадаю в чащу», «стукаюсь о деревья», «падаю», «дрожу, ожидая погони», «не спал и почти не ел»… В них, в этих пометах исподволь, несколькими штрихами передано состояние стресса, как мы бы теперь сказали, который сопутствует совершаемому Толстым решительному шагу.

Умственная работа в эти часы бегства обозначена одной фразой: «жалость к ней, но не сомнение, сделал ли то, что должно» (помним главное толстовское: «делай, что должно…») – и объяснение: спасал то самое дорогое, что есть во мне. Ход мыслей, переработка впечатлений в этой стрессовой ситуации не запечатлены, и мы никогда не посмеем присочинять их. Но память подсказывает, что Толстой однажды уже сам сделал это, – нет, нет, тут у нас не сравнение: еще один пример проникновенности великого писателя в глубины душевной жизни. А потому – небольшое отступление…

Быстрота биения сердца