Он применил преобразование Фурье — ибо оно раскладывает сигнал любой сложности в ряд регулярных волн — и чуть не задохнулся от красоты открывшейся картины…
Солнечные стрелы били уже из-за яйлы. Сколько времени он провел
В цилиндрических магнитных доменах жесткого диска информация записана в виде ориентации магнитных моментов. Для нас она нематериальна. Но вот некто выбирает файл „Олег Сахновский“, жмет кнопку „принт“. Является распечатка — твердая материя. Или голограмма, если принтер голографический. Качество — высшее. А почему, собственно, высшее, а не „быстрое черновое“? Откуда мне знать, кто я — скверная, наспех выполненная копия Олега Сахновского или точная? Или улучшенная? Копия-супермен? Нет ответа. У Активной Информации не спросишь. Как и не спросишь — ЗАЧЕМ? Что все это для нее? Изящный эксперимент? Высокое искусство? А может быть — священный долг? Повышать информационную плотность квантового потенциала?
А я кто такой, чтобы судить? Ведь все просрали, все прогадили! Вся планета в развалинах. Наигрались. И снова наиграемся, дай только шанс. Математически доказано, мля. Мене, текел, упарсин… И сейчас в Англии воскресают Холмс, и Ватсон, и Оливер Твист, и Джен Эйр… А во Франции — Д'Артаньян и три мушкетера. И Ришелье.
Он расхохотался. Хороший мысленный эксперимент. Воскрешенный НАСТОЯЩИЙ Ришелье встречает Ришелье, придуманного Дюма. Ценного. С информационной плотностью в тысячи раз выше информационной плотности реального великого политика…
Он почувствовал чье-то присутствие, обернулся. В отдалении, на крутом утесе сидела она. Царевна-лебедь. Гордая шея, белоснежные перья. Он пошел к ней, его мотало из стороны в сторону, он не замечал этого, лишь бормотал: „Не улетай… подожди, не надо, не улетай“… Она ждала.
— Скажи мне, — он не узнал своего голоса, — прошу тебя, скажи мне хотя бы ты… скажи мне хоть что-нибудь, иначе я сойду с ума…
— Тыхоро-оши-ий, — пропела сигнус. — Ноты-ыменя-яуже-ене-лю-юби-ишь…
И полилась песня. В ней не было слов. Или он не мог их разобрать. В песне были печаль и тоска, и тоска перетекала в надежду, а надежда снова сменялась печалью, а затем голос крылатой певуньи возвышался, и вот уже угроза и гнев слышались в нем, и ярость, и страсть… и снова тихая печаль и боль… и надежда.
„Не надо!“ — хотел крикнуть он, но не смог. В груди толкнулся Зов. Близко, понял он. Совсем близко. Кацивели, нет, Понизовка. Что делать?
Закат окрасил облака над морем в пурпур и золото. Что ж, Зов силен, но от этого не удержит. Есть выбор. Есть! В плазмогане Дитмара еще мерцает индикатор заряда. В эллинге ждут три девушки. Или информационные пакеты? Или истиннолюди? Кто-то четвертый вот-вот явится в мир.
Он поднес плазмоган ко лбу.
В груди клокотал Зов, в глаза смотрела смерть, и сердце рвала печальная песнь Царевны-лебедь.
Сигнусадеи…
Сигнус.
Деи.
Лебедь.
Бог.
Лебедь Божий…
У человека всегда есть выбор.
Вячеслав Астров-Чубенко
Переносная планета
Иллюстрация Виктора Базанова
И почему это — если красивая, то обязательно дура, а если умная, непременно уродина?! — сокрушался как-то Клим, одноклассник мой. Еще в пятом классе.
Я так и не удосужилась выяснить у него, почему сей риторический вопрос он решил задать именно мне. Ну да, да, можно говорить об исключениях из этого общего правила… Но в том-то и дело, что об исключениях. Редких исключениях. Уникумах. А исключений, как известно, на всех не хватает.
Детский максимализм, что тут скажешь.
Нет, я, конечно, не из тех, кто сразу всё воспринимает на свой счет, но… Врезать ему все-таки надо было. За неделикатность. А не растерянно пожимать плечами. Ведь если это было сказано в отношении меня, то, как ни крути — оскорбление. Или моей внешности, или ума. А еще отличник! Этот Клим. В том числе и по поведению… Был. Пока со мной не встретился… Ну, не важно. Собственно, что касается моей внешности, то тут все в порядке. Все на месте (как говорит наш физкультурник) и вовремя (как добавляет биологичка). А как с умом? Не скажу, хоть это и не слишком самокритично, что и здесь наблюдаются особые проблемы. Во всяком случае, всевозможные там физики-математики-астрономы никогда на него — на ум мой, значит, — не жаловались.