«Если», 2007 № 01

— Я так думаю, — сказал Николка, — что железа раскаленные нам без надобности, сало свиное топить тоже не станем, рассуждениями обойдемся. Так? Люди мы понятливые, чего ж зазря друг друга мучить? Так? Не на виску же тебя тянуть, мучения глупые принимать!

— Ой, полетит твоя голова, — тихо сказал розмысл. — В один прекрасный день скатится она с твоих плеч.

— Все смертны, — сказал, зевая, Еж и торопливо перекрестил рот.

— А ты не пугай, пуганый я. Сколько отмеряно, столько в сладости и поживу. Так?

— А твоя жена с летописцем Никоном путается, — сказал розмысл.

— Это ты себя подбадриваешь, — понял его кат. — Молодец! А что до жены, то мне все это ведомо, конечно. Так ведь не убудет с нее, зато ко мне приставать реже станет. Так?

— Не убудет, — согласился Серьга. — А вот прибавиться может.

— Мне-то что? — снова зевнул Николка, но крестить в этот раз рот не стал. — Бодришь себя? Дух пытаешься укрепить? Значит, страшно тебе. Так? А коли боишься, зачем поносные слова про князя говорил? Зачем его ближников острым язычком костерил? Жил бы себе, так нет — артельное княжество ему не по нраву! Так?

— А ты, значит, в летопись себе дорогу торишь, — сообразил Серьга.

— Что ж, — сказал кат, — каждому хочется, чтобы помнили. Люди смертны, память человеческая вечна. То ведь и льстит. Так? Хочется, чтобы тебя потомки именем помянули.

— В гиштории желаешь след свой оставить. А того не думаешь, что след тот кровавым будет, людей твои злодейства ужасать станут.

— А это без разницы, — сказал Еж, зачиняя перышко гусиное, доставая позеленевшую чернильницу и пробуя перо на китайской бумаге. Все это он делал размеренно, не торопясь, как человек, который к долгому и тяжелому делу готовился. — Пусть ужасаются, главное — чтобы помнили. Сам-то на себя глянь, чай, не миротворец, огненные змеи твои не для забавы, для падения крепостей делались. Так? Я десяток бояр до смерти замучаю, сотню задниц раскаленными железами испорчу, ну, с десятка два языков вырву, — так ведь все равно лишнее болтали? А ежели вглубь смотреть, настоящий кат ты, розмысл. Скольких детишек твои задумки осиротят, сколько самих детишек под развалинами крепостей останутся. Неужто ты думаешь, что тебя будут с любовью вспоминать?

Он еще раз окунул перышко в чернила, любовно оглядел перышко и поднял на розмысла пустые мышиного цвета глаза:

— Девятого дня прошлого месяца говорил ты в кабаке постоялого двора на Ветровке, что князь наш Землемил славный щенок, инно говоря, называл ты нашего князя сукиным сыном?

— Так я к тому, что молод наш князь, — сказал он, — а тут…

— Признаешь, значит? — отстраненно и радостно сказал кат и склонился над листком.

Розмысл молчал. А что говорить, если все известно, даже слушать тебя не хотят.

— За ради тебя старался, — не поднимая головы и тщательно выписывая ижицы, сказал кат. — Даже писца-брахиографа приглашать не стал, хоть и слабо у меня с грамотейкой. Но дело тонкое, деликатное, высоких особ касается… Зачем сюда лишних свидетелей приплетать?

Долго записывал сказанное, потом поднял голову, с любопытством разглядывая розмысла. А и любопытство у него было катовское — так смотрел, словно прикидывал, с чего ему начать: ручку оторвать или ножку в клещи взять.

— А говорил ты, Серьга Цесарев, четырнадцатого дня того ж месяца, что де князья чудят, а холопам головы ломать приходится? — снова тихим голосом спросил он.

— Да я ж к тому… — пустился в объяснения розмысл.

— О том разговор позже будет, — прервал его объяснения кат. — А пятнадцатого числа сего месяца приглашал к себе гусляра Бояна? Слушал втайне песни его поносные? Платил ли ему щедро медью и серебром?

— Песни слушал, — сказал розмысл. — Только поносных песен не было, хорошие песни гусляр в моем тереме пел…

— Значит, понравились тебе песни Бояна? — с радостным шелестом потер сухие ладошки Николка.

Тьфу ты! Что ни скажешь — каждое слово у ката в дело идет. И ровно ничего ты страшного не сказал, а выходит, что оговорил себя с головы до ног.

— А что ты, Серьга Цесарев, говорил об артельном княжестве? — спросил он. — Зачем незрелые умы смущал, говоря-де суть артельного княжества во всеобщей работе на благо боярское?

«Знать бы, кто все докладывал! — душа розмысла заныла в тоске по недостижимому. — Знать бы!»

— Катами князя Землемила и присных его именовал? — вновь поднял усталый глаз мучитель его.

Розмысл кивнул.

— Именовал, — с тяжелым вздохом сказал он.

Николка все записал, посыпал написанное песком, аккуратно стряхнул его на пол, любовно оглядел грамотку.