«Если», 2005 № 04

Энн была тронута и, наклонившись, поцеловала его. Пираты загоготали, но Энн круто обернулась к ним и улыбнулась зловещей улыбкой тигрицы, которая еще не завтракала.

— Сегодня, — отчеканила она ледяным тоном, — я уже отправила в ад одного человека, хотя он и был неуязвимым. Может, кто-нибудь из вас хочет последовать за ним?

Этого оказалось достаточно, чтобы пираты прикусили языки, и Энн снова повернулась к Константайну.

— Нет, Тоби, — печально сказала она. — Респектабельность — это не для меня. Должно быть, ты невнимательно читал книгу капитана Джонсона, иначе бы сам все понял.

Он протянул руку.

— Даниель совсем тебя не знал. Когда он писал книгу, то опирался, главным образом, на слухи, моряцкие истории и объявления о награде за твою поимку. Кто знает, какую судьбу он бы выдумал, если бы узнал тебя, как я!..

Энн взяла Константайна за руку и подошла с ним к линии прибоя. Над ними чуть слышно шелестели прохладные пальмовые ветви, под безмятежным голубым небом серебрился могучий Океан.

— Я сама не знаю, каким будет конец моей истории, но уверена, что этого не смогут предсказать ни ты, ни твой Даниель и никто другой!

Быть может, это были глупые слова, однако в эти мгновения Энн верила в то, что говорила. Но куда более важным ей казалось, что она не испытывает желания спросить, кто забрал себе фляжку Ната Виски и осталась ли там хоть капелька спиртного. Впервые с тех пор, как она в последний раз стояла вместе с Мэри на поскрипывающей палубе «Уильяма», Энн не хотелось выпить.

Перевел с английского Владимир ГРИШЕЧКИН

© Ian McDowell. Under the Flag of the Night. 2004. Публикуется с разрешения автора.

Евгений Бенилов Уносящий воспоминания

— Добрый вечер, мессир!

Фонарщик кланяется: колокольчик на его шляпе негромко звенит, седая борода касается земли. В руках у него длинный шест, на конце шеста — горящая свеча… капли расплавленного воска шипят, падая на влажные плиты тротуара. Свет только что зажженного фонаря смешивается с туманом, образуя вокруг нас желтую матовую сферу.

Я киваю в ответ.

— Как поживаешь, старик?… Как твоя семья?

— Вашими молитвами, мессир. Вашими молитвами. Он кланяется еще раз — а я прохожу мимо, вновь погружаюсь в туман. Металлические набойки на подошвах моих ботфортов цокают по тротуару, одетая в ножны шпага глухо звякает, отсчитывая незажженные фонари. Один, два, три… Позади, кряхтя и вздыхая, бредет фонарщик: вот он остановился, вот я слышу тихое шипение газа, затем хлопок вспыхнувшего пламени. Слабые желтые отблески ложатся на влажный тротуар.

Я сворачиваю на улицу Оружейников — пространство между домами заполнено туманом и лунными лучами. Справа от меня маячит тонкая, как игла, башня Ратуши; еще сотня ярдов, и я у резиденции бургомистра. На втором этаже в крайнем окне горит свет… Чья это спальня? Кажется, младшей дочери бургомистра, малютки Гретхен. Я зажмуриваюсь, вызывая в памяти лицо девочки: круглые голубые глаза, белые локоны, аккуратно причесана, хорошо воспитана. Что случилось с бедным ребенком?…

Я открываю дверь дома, неслышно поднимаюсь по устланной ковром лестнице. На стенах — свечи в массивных бронзовых канделябрах и картины в массивных золоченых рамах. Давно умершие люди провожают меня высокомерным взглядом: вот первый бургомистр города, герр Стокастикус (неисправимый скряга), а вот предпоследний, маэстро Макарони (пьяница и бабник — упокой, Господь, его нечестивую душу). Я поднимаюсь на второй этаж, иду по коридору, отворяю дверь угловой спальни и вижу: справа — полки с куклами, слева — книжный шкаф и ученическая парта. На парте лежит «Наставление благочинной девице», фолиант 2 — золоченые буквы на корешке книги поблескивают в полумраке. В воздухе висит нежный запах высушенных роз. В углу венецианское зеркало в полный рост — я вижу собственное отражение: высокая худая фигура в сером плаще до подбородка, лицо скрыто тенью широкополой шляпы с обвисшим от сырости пером.

Кровать Гретхен расположена у окна, под тяжелым бархатным пологом. На стуле аккуратно сложено кружевное платье. Девочка спит на боку, подложив ладошки под щеку… брови малютки нахмурены, тени ресниц дрожат на бледной коже. На подоконнике горит керосиновая лампа под красным абажуром, бросая багровые отблески на клубящийся за окном молочный туман.

Я присаживаюсь на край кровати, кладу холодную руку на лицо спящего ребенка — девочка вздрагивает, но не просыпается. Как лепестки цветка, я отрываю от себя ощущения: вот я уже не сижу в спальне Гретхен, вот я уже не обоняю запаха роз… Наконец я полностью теряю связь с миром и слышу высокий чистый звук — будто кто-то провел смычком по струнам виолы: это я втягиваюсь в душу ребенка, бесплотным облачком растворяюсь в уютном, маленьком мирке. Лишенный зрения, слуха, вкуса, обоняния, я ощупываю потаенные закоулки детской души — затаив дыхание, едва касаясь кончиками пальцев. Вот здесь — все хорошо, и здесь тоже… но вот здесь… звук виолы становится ниже и начинает вибрировать.