«Если», 2004 № 10

Вы не понимаете, что это такое. Это даже объяснить невозможно. Вы просто попутчики, просто быстро проходящие мимо. Я не знаю, что произойдет с каждым из вас после вашей смерти, знаю только одно — то, что происходит после моей. В определенный момент вы снова появляетесь в моей жизни — точно такие же, как и в прежних жизнях Сурка. Вы умираете только один раз. Я — множество. И со временем это становится очень скучным. I'm on the top of the world — и там нет ничего интересного, на этом топе. Есть я, есть таинственный Василь Палыч, которого, я уверен, никогда мне не разгадать, есть Рогатый, есть, наверное, еще кто-то, кого я пока не видел и вряд ли увижу в будущем, и есть вы, эфемерные и вечные, быстро проходящие мимо. Этот мир мой, не ваш, он известен мне досконально, и я хорошо понимаю ревнивый взгляд Василь Палыча, брошенный на меня украдкой, потому что это и его мир, и ему совсем не хочется делить этот мир со мной. Он видит во мне угрозу, он бежит от меня, он слаб и из-за слабости своей становится мне интересен. Загадочный Василь Палыч — да и черт с ним. Школьный период проходит, и больше я его не увижу. До следующей моей жизни Сурка.

Школьный период проходит, и, я знаю, после него начинается что-то непредсказуемое. Точка бифуркации, за которой никогда точно не угадаешь, что будет. Впрочем, вру.

Вот почему я так люблю и так выделяю именно свой школьный период — я все про него знаю. Там тоже есть несколько точек бифуркации, но, по сути, они ничего не решают — я пошел в первый класс, я выйду из одиннадцатого. В процессе я даже не смогу умереть, как умер мой друг Вова Цалов от какой-то скоротечной болезни крови — похоже, мне это запрещено.

Иногда мне кажется, что все мои жизни объединены общей целью — понять, кто же это такой, этот гад Рогатый, почему он меня преследует, почему так ненавидит, почему так изуверски убивает меня каждый раз, не позволяя дожить хотя бы до тридцати девяти лет. Что я наделал такого страшного?

Я не знаю, что я наделал.

Как только я выхожу из школьного периода, такого знакомого, такого скучного, такого мной ненавидимого и любимого одновременно, я прощаюсь с ним, я говорю ему «до свидания», я делаю ему ручкой и с головой окунаюсь в водоворот непредсказуемости.

Единственное, что здесь предсказуемо — я всегда бросаю своих родителей. Я бросаю их уже давно, то ли с десятой, то ли с двенадцатой жизни Сурка. Я не люблю их, они меня утомляют, в жизнях Сурка почему-то им не досталось места, они вызывают во мне стойкое, скребущее чувство вины, а мне это совершенно неинтересно. Они — как язык, который я знал когда-то, а теперь стараюсь забыть. Они — как умение ездить на велосипеде, когда ты от этого умения стараешься избавиться навсегда.

Собственно, каждая моя жизнь Сурка, точно так же, как и первая, делится на три периода: школьный, непредсказуемый и период жизни с Иришкой. Я впервые встретил ее летом девяносто второго года в небольшой кафешке неподалеку от Центрального рынка, зашел туда переждать дождь. К ней приставала какая-то отмороженная малолетняя шпана, точней, не приставала, она им по возрасту не подходила, а измывалась — пока словами. Я посмотрел-посмотрел, потом подошел, схватил самого активного за длинные и грязные патлы (сам от себя такого не ожидал), протащил сколько-то и бросил на пол рядом с прилавком. Что с ним делать дальше, я не знал, ярость, охватившая меня, испарилась. Шпана угрожающе загалдела, но я сделал вид, что не обращаю на них внимания и отволок свое пиво за стол Ириши. Романтической каждый раз получалась наша первая встреча, причем от жизни к жизни она становилась все романтичней и романтичней — я старался.

Любовь между нами не загорелась, а просто вспыхнула, мы почти что и не расставались с тех пор, как-то все само собой получалось. Я обретал свое самое главное, остальное отходило на второй план. Я все думаю, как она переживала мои ужасные смерти. Наверное, горевала — с месяц, а то и поболее.

Я-то лично к своим ужасным смертям, можно сказать, привык. Много думал о них — и в школе, и в непредсказуемом, и с Иришей, но страха, в общем-то, не испытывал. Я уже говорил, что обычно стараюсь конфликтов по возможности избегать. Может быть даже, я боязлив. Боли я боюсь, но, знаете, только в самый последний момент, а так я ее не очень-то предвкушаю. Я никогда не боюсь зубных врачей, я начинаю бояться боли, только оказавшись в кресле с распяленным ртом и зудящей бормашиной у зуба. Я ничего не имею против смерти, даже ужасной, если она заканчивается новым рождением.

А в непредсказуемом периоде я был кем угодно. Иногда, когда я поступал, как и в первой жизни, в институт, то, как правило, становился интеллектуалом, но мне это обычно не нравилось. Мне казалось, что я выпендриваюсь. В таких случаях всегда находился кто-то, кто терпеть меня не мог, а то и самым откровенным образом ненавидел. И никогда, до самой встречи с Иришкой, не находилась та, что меня любила. «От волос на голове твоей до ступней на ногах твоих нет в тебе ничего интересного» — вот что убивало меня.