«Если», 2003 № 06

Следовательно, если автор переходит некую границу — начинается неизбежная профанация. Профанация эта до поры до времени может быть замаскирована чисто литературными средствами, но рано или поздно шило вылезет из мешка.

М.Г.: Вот именно. Боюсь, мы сейчас и имеем дело с такой профанацией — по большей части. То, что можно делать с научными истинами в пределах художественной литературы (экспериментировать, дополнять, «поправлять»), нельзя проделывать с истиной религиозной, в особенности человеку верующему. Яркий пример тому — «Пелагия и красный петух» Бориса Акунина. А с другой стороны, я как-то плохо представляю себе фантастику, строго ограниченную религиозными догмами. Мало того, я очень сомневаюсь, что такую «душеспасительную» фантастику с восторгом встретит непривычный к ней читатель.

В.К.: Многие встретят это отрицательно. Но писатель не должен слишком уж сильно тяготиться этим обстоятельством. «Каждый пишет как он дышит». В конце концов, тот же Вячеслав Рыбаков своим романом «На чужом пиру» вызвал массовый читательский гнев. И что с того? Человек написал (и талантливо!) то, что думает. Писал кровью сердца, а не ради тиража. Все равно ведь найдется читатель, «которому эта проповедь средствами фантастики окажется близкой. Тут важна прежде всего искренность текста. Если автор дышит верой и пишет об этом, потому что не может не писать, и если вдобавок он еще и умеет писать — получится талантливая вещь. И это будет литературой. Может, даже Литературой.

М.Г.: Как раз «На чужом пиру» мне кажется во всех смыслах вещью неудачной. В том числе неудачей художественной, литературной. Вот я и хочу спросить: не уподобится ли фантаст-неофит, весьма упрощенно и напористо втолковывающий читателю «Благую Весть» в своем пересказе, пропагандистам советских времен, сочинявшим истории о «настоящем пионере Васе»?

В.К.: Тут ключевое слово — «пропагандист». Агитатор пишет не потому, что это для него естественный (да, пожалуй, и единственный) способ дышать, а потому, что отрабатывает социальный заказ. Пускай даже не из меркантильных соображений — но все равно у него превалирует некая «внешняя» задача. Советскому пропагандисту, даже идейному, пионер Вася был сам по себе безразличен. Но он понимал, что детей надо воспитывать на «положительных примерах», и гнал километрами пионерогеройский текст. То же самое возможно и в случае религиозного пропагандиста. Будет километрами гнать благочестивые рассказы, в большинстве своем глубоко вторичные.

М.Г.: Страшно не то, что это будет плохая литература — это просто грустно. Страшно то, что такая литература порою бывает весьма опасна. Не знаю, искренне ли верил советский пропагандист в «инженеров-вредителей» и «врачей-убийц» или просто цинично зарабатывал на своих опусах. Но известно, к чему это привело. Это, конечно, крайний пример, но любую, самую гуманную, самую замечательную идею можно так чудовищно исказить, что от нее ничего не останется. Как бы и в теоцентричной фантастике не появились авторы, которые станут рисовать новый «образ врага», реанимировать старые и сочинять новые зловещие мифы — вплоть до пресловутой «крови христианских младенцев». И все это — многотысячными тиражами. А учитывая, что «массолитовский» читатель в этом вопросе клинически безграмотен, результат может быть самым непредсказуемым. Я боюсь, что «миссионерский пыл» в совокупности с требованиями к массовому роману может породить самые чудовищные химеры. Причем, химеры агрессивные.

В.К.: Я подобных текстов не читал, за исключением разве что Григория Климова, который, впрочем, никогда и не проходил по разряду фантастики. Тексты его чудовищны в равном отношении как с художественной, так и с богословской точки зрения и популярны лишь в среде явных маргиналов.

М.Г.: Речь не об отдельных одиозных фигурах — Климове или, скажем, Петухове… Я говорю о другом. Мне, человеку нерелигиозному, и то обидно видеть упрощение христианства, сильного именно своей невероятной сложностью, противоречивостью. Упрощение вплоть до уступок наивному язычеству, когда ради пущей занимательности единого Бога представляют себе просто как самого могучего из многих, а адепты «истинной веры» сплошь и рядом прибегают к магии.

Кстати, именно отсутствие магии и является одним из критериев, отличающих «сакральную фантастику» от фэнтези. Ведь что такое магия — это система ритуалов, вынуждающих некие высшие силы к определенным реакциям, в то время как все монотеистические религии — христианство, ислам, иудаизм — полагаются не на магию, а на Чудо. А оно «неконтролируемо». Требовать Чуда может только доктор Фауст, и сами знаете у кого. А многие авторы, кажется, вовсе не делают различия между магией и Чудом… Их герои смело берут на вооружение магические атрибуты как базуки. И мало кто уповает на крест и молитву.

Для неофитов такие представления если не типичны, то вполне естественны, но ведь все это преподносится, как откровения посвященных!