«Если», 2002 № 03

Дед Филипп и Сервантес — вот мои первые учителя.

После «Цыганочки» я прочел еще несколько настоящих книг, среди них — «Вопросы ленинизма» и «Переяславская рада». Теперь я был умный и не искал в книгах смысла. Если мелькало подозрительно понятное слово, я знал: это всего лишь недоработка. Известно ведь, что отсутствие судимости — вовсе не наша заслуга, а лишь недоработка системы. Когда мой кореш Герка Ефремов, заикаясь, предложил на выбор любую из двух найденных им у отца книг, я не раздумывая взял верхнюю. Не имело значения, какую берешь. Если книга настоящая, она непонятна. Поэтому Герке достался «Железный поток» А.Серафимовича, а мне «Затерянный мир» А.Конан Дойла. Открыв книгу дома, я с радостью убедился в присутствии сладких и непонятных слов: биметаллизм… рупия… масонство… телегония… брахицефал…

И вдруг «…приземистая фигура появилась в освещенном квадрате двери».

Я как бы увидел вдруг этого квадратного бородатого человека. Увидел его явственно. Увидел в освещенном квадрате стены. Этого не должно было случиться, но я увидел. «Грянул выстрел, мы услышали пронзительный вопль и через секунду — глухой стук упавшего тела».

Передо мной открылось новое окно в мир. «Повыше, каждый на своем камне, восседали огромные серые самцы, похожие на иссохшие чучела». Ну, точно, совсем как директор нашей школы — злобное иссохшее существо, которое и самцом уже не назовешь!

До меня дошла вечная озабоченность репортера Мелоуна.

Я понял неистовость профессора Челленджера.

Занудство профессора Саммерли тоже не показалось мне отвратительным.

Ну, а что касается лорда Джона Рокстона…

«Лорд Джон Рокстон вынул из кармана небольшую коробочку из-под пилюль и показал нам великолепно играющий бриллиант, равного которому по красоте я, пожалуй, никогда не видел.

— Вот результаты моих трудов, — сказал он. — Ювелир оценил эту кучку самое меньшее в двести тысяч фунтов. Разумеется, мы поделимся поровну. Ни на что другое я не соглашусь. Ну, Челленджер, что вы сделаете на свои пятьдесят тысяч?

— Если вы действительно настаиваете на своем великодушном решении, — сказал профессор, — то я потрачу все деньги на оборудование частного музея, о чем давно мечтаю.

— А вы, Саммерли?

— Я брошу преподавание и посвящу все свое время окончательной классификации моего собрания ископаемых мелового периода.

— А я, — сказал лорд Джон Рокстон, — истрачу всю свою долю на снаряжение экспедиции и погляжу еще разок на любезное нашему сердцу плато. Что же касается вас, юноша, то вам деньги тоже нужны — ведь вы женитесь.

— Да нет, пока не собираюсь, — отвечал я со скорбной улыбкой. — Пожалуй, если вы не возражаете, я присоединюсь к вам.

Лорд Рокстон посмотрел на меня и молча протянул свою крепкую, загорелую руку».

Я бы тоже так сделал.

Я не собирался жениться, но я бы тоже так сделал. Если бы эта английская сучка Глэдис представила мне (как результат выбора) серого невзрачного человечка, я бы тоже «отвечал со скорбной улыбкой». До меня дошло, наконец, что мир легко переворачивается. С полной непознаваемости на полную познаваемость, и обратно.

На станции Тайга, куда в начале пятидесятых переехали мои родители, мир не стал менее интересным. Большая Медведица лежала над низким горизонтом, кричали на путях маневровые паровозы. Один за другим тянулись составы с востока на запад и с запада на восток. Хлюпающих носами, простуженных, драчливых, нас выгоняли на перрон в пионерских галстуках и пилотках. Маршал Ворошилов, первый красный офицер, возвращаясь из Монголии в Москву, хотел приветствовать нас. Мы волновались, но маршал почему-то из вагона не вышел. Потом нас опять гнали на мокрый перрон. На этот раз ехал в Монголию из Москвы другой маршал — Чойболсан. Этот тоже не вышел. Его везли в Монголию хоронить.

Не вышли на перрон и знаменитые слоны Рави и Шаши, когда их депортировали из Индии в Москву.

Все равно эти встречи запомнились.

Я писал стихи, рисовал стенгазету, пел в школьном хоре. Однажды в исцарапанной школьной парте я нашел сложенную в четверть записочку. «Ты будущий писатель и поэт». Почерк был девчоночий, округлый. Эти козы всегда облизывались на людей искусства. Да и немудрено. Людей тянет к непознаваемому. Даже в дневнике А.С.Пушкина (1833, 17 декабря) я, например, нашел такое: «В городе говорят о странном происшествии. В одном из домов, принадлежащих ведомству придворной конюшни, мебели вздумали двигаться и прыгать; дело пошло по начальству. Кн. В.Долгорукий снарядил следствие. Один из чиновников призвал попа, но во время молебна стулья и столы не хотели стоять смирно. Об этом идут разные толки. N сказал, что мебель придворная и просится в Аничков».