«Если», 2002 № 10

— А чтобы не перегружать голову терминологией, — широко улыбнулся самаритянин, — мы назовем то же самое по-простому: наглядное греховедение.

— Ненаглядное мое грехове-едение, — пропела тихонько в правое ухо Маришка.

Я попытался отрешиться от нашептываний неугомонных соседей и сосредоточиться на словах самаритянина. Говорил же он следующее:

— Ну, тему наглядности мы прибережем на десерт, а пока поговорим о грехах. И заповедях. Вот, скажите, может кто-нибудь из вас назвать десять библейских заповедей?

— Не убий! — негромко воззвал со своего места интель.

— Не укради! — откликнулся кто-то сзади.

— Не возжелай… — неуверенно парировал интель. Происходящее начинало напоминать аукционные торги.

— Чего? — насмешливо спросил самаритянин. — Чего не возжелай?

Интель опустил очки долу, припоминая.

— По правде сказать, уже неплохо, — похвалил самаритянин. — Обычно вспоминают еще «не прелюбодействуй» и на этом, глупо хихикая, замолкают. Хотя на самом деле смешного мало. Каждому из вас в той или иной степени знаком текст десяти заповедей, кто-то слышал краем уха, кто-то читал вполглаза, но вспомнить их сейчас, все десять, не сможет, наверное, никто.

В это время слева от меня раздалось нарочито-негромкое:

— Не лги! Вернее, не лжесвидетельствуй. А также Бог един и не сотвори себе кумира, кроме Бога, имя которого не поминай всуе. Почитай отца с матерью и день субботний. То есть в российском варианте — воскресный.

Писатель перечислял заповеди монотонно, глядя в пол. С моего места было видно, как он один за другим загибает пальцы.

— Ученый малый! — похвалил самаритянин, изгибом бровей выражая приятное удивление. — Но педант…

Руки, на которых кончились пальцы, сжались в кулаки.

— Копирайт — Пушкин! — процедил со злостью мой сосед.

— Так вот, за редким исключением, — самаритянин шутливым поклоном выделил писателя из массы зрителей, — никто из присутствующих не в состоянии вспомнить все десять заповедей. Что тогда говорить об их соблюдении… — Вздохнул тяжело, придавив бабочку оперного певца подбородком. — То же самое со смертными грехами, хотя их всего-то семь. Ну, похоть, ну, алчность, а что дальше?

Повисла пауза. Некоторые сосредоточенно пытались вспомнить. Писатель просто молчал. С вызовом.

— Чванство? — робко предположила Маришка.

— Вот-вот, — рассмеявшись, покачал головой самаритянин. — Оно же гордыня. Кроме того — это вам для общего развития, — к грехам отнесены чревоугодие, леность, ярость и зависть. Запомнили?

Зал прореагировал нестройно и неоднозначно.

— А теперь забудьте! — блеснув белозубо, разрешил самаритянин и подмигнул зрителям. — Все забудьте. И заповеди, которые как приняли две тысячи лет назад, так с тех пор и не пересматривали. И грехи, которые непонятно кто и за что назвал смертными. Было, конечно, в притчах Соломоновых упоминание о семи человеческих пороках, которые ему лично, Соломону, глубоко несимпатичны. Но придавать им статус смертных грехов — это, мягко говоря, чересчур. А поговорим мы с вами лучше о семи смертных заповедях.

Писатель присвистнул и заметил, изображая восхищение:

— С ума сойти!

Самаритянин сделал шаг к забытой ударной установке, подобрал с пола барабанную палочку и наотмашь ударил по тарелке. От медного звона заложило ухо.

Вежливо улыбаясь, он попросил уважаемых слушателей соблюдать тишину. Затем продолжил:

— Да, да, я не оговорился. Семи смертных заповедях. Почему семи? — спросите. А потому что мозг человеческий так устроен, что любую систему больше чем из семи элементов воспринимает с трудом. Спросите: в таком случае, почему смертных? А потому, что каждая из заповедей такой безусловный закон определяет, что тому, кто ее нарушит — смерть! Ну, или что похуже… Потому что заповеди у нас будут отборные — буквально! — из библейских заветов, из статей уголовных и прочих категорических императивов отобранные. Кто же будет отбором этим заведовать? — в третий раз спросите вы меня… Да мы же с вами и будем, — сам себе ответил самаритянин. И дальнейшее выступление повел в той же вопрос-ответной манере, не ожидая уже от зала ни помощи, ни провокаций. — Скажем, убийство — грех? — Насупил брови и кивнул. — Конечно! Бесспорный грех. Причем виновным в убийстве мы признаем кого? Того, кто курок спускал? Или того, кто заказ сделал? Или того, кто знал, да смолчал? А?

— Действием или бездействием, — мазнув взглядом потолок, чуть слышно произнес писатель. — Как это свежо!