Эпоха Регентства. Любовные интриги при британском дворе

Сама она призналась мужу в случившемся сразу же и в слезах умоляла его простить ее. Тот же, по свидетельству его туманно выражающегося биографа Викторианской эпохи, «простил ее мгновенно, но продолжал ходатайствовать о разводе», который в итоге и получил. Как объяснял поверенный в делах самого Клонкарри, «он отказался принять обратно в свои объятия запятнанную и неверную женщину, которая его предала. Он отказался подвергнуть себя насмешкам мира и унижению в собственных глазах; с несчастьем он смирился; с бесчестьем – не мог». Понятно, что адвокатские речи в суде всегда страдают преувеличениями, но в данном случае Клонкарри явно отдавал себе отчет в том, что клеймо рогоносца несмываемо, поскольку выставляет мужа на посмешище как не способного должным образом контролировать даже собственную жену. Отсюда и его (и, несомненно, многих других его современников, попадавших в подобную ситуацию) решение – рвать с поддавшимися соблазну женами раз и навсегда, без оглядки на их молодость и неопытность и без надежды на прощение, дабы не явить ни намека на собственную слабость. Кстати, последнюю мысль Клонкарри, как говорят, внушил его ближайший друг мужского пола.

Какова бы ни была истинная причина его столь острой реакции на тот эпизод, больнее всего в результате это ранило его жену. В то время как бесстыжий Джон Пирс сбежал на остров Мэн вместе со своей давней любовницей, сама она из-за минутной слабости лишилась и уютного дома, и любимого мужа, и прежде безупречной репутации, и, что самое огорчительное, шанса видеться с двумя выношенными ею детьми. Ее спровадили домой, ославив, и предписали жить там тихо и не высовываясь под девичьей фамилией [59]. Это было самое страшное, чем рисковала замужняя женщина эпохи Регентства, вступая в случайную связь и ставя, тем самым, под угрозу распада свой брак.

Безотносительно к опасностям, подстерегавшим неверных жен, следует отметить, что лицемерие брака, в котором и муж, и жена изменяют друг другу, устраивало далеко не всех. Взгляды на этот счет как раз в начале XIX столетия и менялись. Общество все более склонно было считать взаимную любовь и душевную привязанность важнейшими ингредиентами успешного брака, а раз так, то и неверность переходила из разряда экономических (наследование) и репутационных (честь семьи) рисков в морально-этическую и чувственно-эмоциональную плоскости. Американский путешественник Луис Саймонд был одним из тех, кто склонен был аплодировать женщинам, отважившимся на побег с любимым или развод и продемонстрировавшим тем самым, что честность перед собой важнее общественного мнения. «Женщина, оставляющая мужа ради любовника, показывает, по крайней мере, что не вынесла бы неделикатности двойной связи», – решил он. Была ли подобная чувствительность побудительным мотивом Аугусты? Или же ею двигало знание, что Борингдон намерен ее жестоко проучить за отношения с Артуром, заперев в глуши? Возможно, она просто хотела взаимной любви и счастья. В любом случае, она очевидным образом была твердо нацелена именно на уход от мужа, а не на двойную жизнь подобную той, что вела леди Элизабет Монк. На самом деле, если верить леди Шелли, Аугуста начала присматривать себе подходящего мужчину для того, чтобы начать с ним все заново, достаточно задолго до всей этой истории. «Милая леди [Борингдон], – вспоминала она, – была отчаянно влюблена в моего мужа и пыталась всяческими ухищрениями подбить его на бегство с нею».

Аугуста была далеко не первой женой, которая сочла, что лучше просто вступить в союз с другим мужчиной, нежели призывать на помощь юристов. Но летом 1808 года тех, кто желал ей добра, более всего тревожило то, что она, по выражению леди Джернингем, «ринулась под защиту мужчины, от которого маловероятно ожидать порядочности в ее адрес, ведь сэр Артур Пэджет славится дурным характером и привычкой играть на чувствах несчастных женщин, которых ему удается увлечь своею особой». И голосов, озвучивавших это мнение, было столь много, что одна газета, услужливо подводя итоги всего, что было по последним слухам известно об этом побеге, спрогнозировала, что «непостоянство, приписываемое ее кавалеру», позволяет «с уверенностью предсказать, что он в скором времени [ею] пресытится».