Епистинья Степанова

После войны, после великого напряжения, где была растрачена вся страсть объединенного горячего труда, когда стало ясно, что не придут, не вернутся на землю такие толковые, азартные бригадиры и рядовые трудяги, как Филипп, как Нестер Тупиков, другие Степановы, Рыбалко, Свенские, Цыбули, колхозная жизнь сникла и потускнела.

Обнажилась во всей бытовой неприглядности давняя истина: нет у крестьян земли, нет воли. Отняты, растоптаны все три согревавшие, укреплявшие их жизнь и быт веры. Запрещены старинные праздники и гулянья, разрушены храмы, хозяйственными делами, всей жизнью крестьян правили некие начальники, к назначению или снятию которых они не имели никакого отношения. В хозяйственных делах был потерян вековой крестьянский опыт. Принуждали беспрекословно подчиняться абсурду — пахать по команде из района, сеять по команде, выращивать не то, что выгодно, а то, что прикажут.

На трудодни в колхозе по-прежнему давали скудно. Хлеб и все, что росло на полях и в садах, минуя колхозные амбары, шло в заготовку. Денег не хватало даже на займы и налоги; из-за налогов на яблони, груши хуторяне стали вырубать и без того поредевшие в оккупацию сады около хат.

Порядки установились скользкие, неопределенные, колхозными делами самоуверенно управляло множество всякого начальства. Чтобы более-менее устроить свои домашние дела, надо было крутиться, вертеться, кому-то угождать, перед кем-то заискивать, а этого никто из Степановых особенно не любил.

Кормились тем, что собирали со своих огородов, что давал свой скот. А чем скот накормить? Ведь преследовали, даже сажали просто за несколько колосков, поднятых на колхозном поле.

Самой Епистинье с трудом, с помощью родственников удалось выхлопотать небольшую пенсию за «потерю кормильца» — за Героя Сашу.

Епистинье не приходило в голову идти к властям, к начальникам и чего-то просить, добиваться. Вернуть сынов они не могли. Районные власти же относились к существованию матери, у которой восемь сынов погибло, защищая Родину, настороженно, словно к недопустимой крамоле, вызову с ее стороны. Горе ее без слов говорило, кричало об огромной беде народа, невероятных потерях, ставило под сомнение победные речи, а также полководческий гений генералиссимуса, и власти боялись, что с них за это спросят другие власти. Поэтому о Епистинье не писали газеты, местные власти старались не замечать ее, одергивали, когда она робко напоминала о погибших сынах. Ведь даже маршала Жукова Сталин убрал с глаз народа и общества, услал из Москвы.

…Были планы и у районных властей — выслать Епистинью куда-нибудь подальше, на Север, куда ссылали казаков. Но не получилось: совесть ли проснулась, или опасались привлечь внимание к судьбе матери, а может, подумали — зачем же высылать ее с глухого степного хутора.

Луга, степь распахивали все больше, хотя сеять не торопились, и валы чернозема зарастали бурьяном; накосить сена для своей коровы, для овец становилось все труднее. Выходных в колхозе не было, работали дотемна.

«Косил отец в лунные летние вечера на каких-то полянах, которые удавалось найти, — рассказал Валентин. — «Накосить — это самое легкое», — говорил отец. Недели две после этого он каждый день ездил к своему сену: сушил, собирал от дождя в копны, опять разбрасывал для просушки. Лишь потом брал лошадку и вез сено домой».

Непросто, а кому-то и невозможно было уйти из колхоза; паспортов не было, никаких документов в сельсовете не выдавали, а без документов как появиться в городе? Но уходили все, у кого только появлялась возможность: ребята шли в армию и не возвращались, девчата поступали учиться и оставались в городах. Ростов-на-Дону, Азов, Краснодар, Ставрополь, Донецк, Таганрог, Мариуполь заполнялись ребятами и девчатами с кубанских хуторов и станиц. Потомки казаков и потомки иногородних двинулись в обратный путь с благодатной Кубани. Двухсотлетний поиск народом счастья здесь, на юге России, не стал удачным. Жизнь перекрутилась, запуталась и ушла далеко от народной мечты. Теперь народу хотелось просто отдышаться, набраться сил.

Ушел из колхоза и Николай. На счастье Епистиньи, он перешел работать на пенькозавод, недалеко от Тимашевской, с той стороны хутора, где стояла хата Епистиньи. На пенькозаводе Николай работал тоже плотником и столяром, но здесь платили твердую зарплату, были выходные, восьмичасовой рабочий день.

Теперь каждое утро и вечер Николай проходил пешком или проезжал на велосипеде мимо хаты матери. Епистинья подходила к калитке или к изгороди, Николай останавливался, и они теперь каждый день вдвоем хоть недолго разговаривали. Если матери у калитки почему-то не было, Николай заходил в хату узнать, не заболела ли.

Видеть каждый день сына было для Епистиньи большой радостью. Она то яблочко ему даст, то конфет, то денежку: «Попей пива». Николай смеялся: «Мама, я уж большой, а ты конфетками угощаешь». Епистинья улыбалась: «Ты мой сынок единственный. Для меня вы все дети».

Жди и надейся

С раннего утра и допоздна Епистинья все что-то делала и делала на участке, в огороде, в хате.