Епистинья Степанова

Епистинья отводила душу вечерами, когда стихало все в хате и на хуторе. Спали Женя и Жорик, засыпала намаявшаяся в колхозе Шура, бледной точечкой горела перед иконой Богородицы лампадка. Глядя на слабо освещенный, скорбный лик Божьей Матери с младенцем на руке, молилась Епистинья, вела долгий привычный разговор с Богородицей:

«Пресвятая Дева Мария, Мать Господа нашего, Заступница наша! Услыши мою теплую молитву. Спаси и сохрани православных воинов наших!.. На Тебя вся моя надежда. Ты тоже мать, все понимаешь. Ты видишь — изболелась душа моя о сынах моих… Не дай погибнуть им! Спаси и сохрани Сашу, Павлушу, Илюшу — они еще дети малые, им жить да жить надо, детей заиметь… Спаси и сохрани Ваню, Филю, Васю, Колю! Ведь у них детки малые, как им без отцов жить, сиротами!.. Почему не шлют весточки так долго, молчат сыны мои?.. Они не погибли! Не допусти этого!.. Разве я сильно нагрешила?.. Не замышляла я ничего плохого никому — Ты это и сама знаешь. Заступись перед Господом за сынов. Не пожили они еще на белом свете! Отведи от них стрелы огненные!..»

Тихо-тихо становилось в хате, на хуторе, во всем белом свете. Тихо становилось на душе Епистиньи, немного успокаивалась она. За окном — поздняя ночь. Ложилась и Епистинья, вздыхая: что-то принесет завтрашний день.

Летом 1943 года к Епистинье зашел друг Павлуши по школе и педагогическому училищу Александр Томилко. Из-за слабого зрения он воевал в обозе, затем был комиссован.

Его поразил вид хутора: деревья вырублены, исчезли изгороди; хаты, обычно утопавшие в садах, в разгар цветущего лета стояли оголенными.

Епистинья издалека увидела подходившего к хате человека и пошла к нему. У нее уже укоренилась привычка: занимаясь делами в хате или на огороде, то и дело посматривать на улицу или прислушиваться, не идет ли кто из сыновей, не стучат ли чьи-то твердые шаги.

«У калитки встретились. Она смотрит: ну, что-нибудь известно? Нет. И ей, и мне, — рассказал позже Томилко. — Стоим, как сошлись: она с одной стороны, я — с другой.

Я ругал себя, что вот неосторожно прикоснулся к ее боли, пусть даже из самых добрых побуждений. Лучше бы не тревожить и без того изболевшуюся ее душу.

Оставлять ее в таком состоянии было бессердечно, а утешить… Чем? Я в который раз извинялся за беспокойство и хотел было уходить, но мама забеспокоилась, спохватилась, открыла калитку. Видя мою нерешительность, сказала: «Заходь».

Мы прошли по дорожке вдоль домика к выходной двери. Дверь так и выходила на улицу, ничем не защищенная, не было ни веранды, ни крылечка, ни хотя бы легкого козырька над ней. Не успели достроить — война. Дверь была открыта всем ветрам, дождям и непогодам.

Окна домика были без ставен, но изнутри чем-то плотно занавешены, так что в комнате в приоткрытую на миг дверь проглянула густая темнота — спасение от солнцепека и от назойливых мух.

Приоткрыв дверь, мама достала из темноты комнаты маленькую низенькую скамеечку (все у нее на своих местах, в порядке, бери с закрытыми глазами) и подала мне. Добыла оттуда же другую такую скамеечку (видать, хлопцы мастерили). Поставила обе скамеечки одну против другой у противоположных стеночек крохотных сенцев — тамбура с квадратиком земляного пола, аккуратно вымазанного «доливкой», размером не более полутора метров, и села, расправляя на коленях светленькое опрятное легкое платье.

Напротив сел я, еще не понимая зачем, но, судя по этой неторопливой обстоятельности подготовки, чувствовал: разговор предстоит волнующий.

Мама Павлика все разглаживала свое платье на коленях: то на одном колене, то на другом, волновалась и все никак, видимо, не решалась, с чего начать.

Но вот обе ее ладошки остановились, каждая на своем колене, она вздохнула и попросила: «Расскажи про Павлушу…»

«Так ведь… это…» — пробормотал я. Но мама легонько коснулась кончиками пальцев меня, дескать, знаю: нету ни у тебя, ни у меня ни письма, ни строчки, ни слова весточки ниоткуда о Павлуше. Нету! А Павлуша — есть.

«Расскажи», — повторила она еще раз так просто, будто мы с Павликом только вот расстались за околицей, и наготовилась слушать, устремив на меня взгляд. В глазах ее, глазах Матери: мольба, тоска, отчаяние, боль, усталость и… надежда, и ожидание, ожидание, ожидание. Ждет она детей, ждет вестей от них, ждет слова о них.