Эпилог

Телеграмма в Шведскую академию не удовлетворила правительство. От Бориса Леонидовича стали требовать покаяния, и в сложной, запутанной истории, сопровождавшей это требование, главную роль играла Ольга Ивинская, друг Пастернака, с которой он был близок в течение многих лет. В своей книге «В плену времени. Годы с Борисом Пастернаком» она делает вид, что признает свою вину: поведение в эти дни было ошибкой. На деле — не ошибкой, а преступлением. Нет никаких сомнений в том, что Борис Леонидович не хотел писать покаянные письма. Более того: их написал не он. Первое — Хрущеву — было результатом коллективного творчества Ивинской, смертельно перепуганной А.С.Эфрон и, по-видимому, подосланного Д.А.Поли-карповым адвоката Гримгольц. В письме Борису Леонидовичу принадлежит только одна фраза: «Выезд за пределы моей родины для меня равносилен смерти, и поэтому я прошу не принимать по отношению ко мне этой крайней меры».

Второе — в редакцию «Правды» — он первоначально написал своей рукой, но оно было переделано до неузнаваемости Поликарповым и Ивинской. Цитирую: «Боря писал, что, по его разумению, Нобелевская премия должна бы быть гордостью его народа, и если он от нее отказался, то не потому, что считает себя виновным или испугался за себя лично, а только лишь под давлением близких и боязнью за них… Письмо было заведомо неприемлемо для Поликарпова.

Пошла я на следующий день с проектом письма, написанным Борей в ЦК. Как и следовало ожидать, Поликарпов сказал, что мы с ним будем “сами работать над этим письмом”. Это была работа завзятых фальсификаторов. Мы брали отдельные фразы Б.Л., написанные или сказанные им по разному поводу, и белое становилось черным… Когда я тут же пришла к Боре с новым вариантом письма… он только рукой махнул. Он устал… Нужны были деньги на два дома и для других, кому он привык помогать. И Б.Л., совершив над собой непоправимое насилие, подписал это второе письмо» (Там же. С. 299).

Вопреки стремлению доказать, что все действия Ивинской были продиктованы ее любовью к Б.Л., жалостью к нему, боязнью за него — за каждой строкой ясно проглядывается совсем другое: животный страх за себя, за свое благополучие, которое — на первый взгляд — легко прикрыть раскаянием через пятнадцать лет. Это раскаянье не может заслонить тот неопровержимый факт, что она была агентом Поликарпова и, следовательно, рука об руку с государством терзала Б.Л., добиваясь его покаяний.

10

Тысячами писем, телеграмм, статей весь мир откликнулся на трагедию Пастернака[62]. Хемингуэй предложил ему «подарить дом на Западе… Я сделаю все, что в моих скромных силах, чтобы сохранить миру этот творческий гений».

Халлдор Лакснесс призывал к терпимости. Камю писал, что роман «Доктор Живаго» не имеет дела ни с какой партией, что он — всеобъемлющ, Неру приглашал Б.Л. в Индию… Но были и другие письма. «Пулю загнать в лоб предателю, — писала Галина Николаева. — Я — женщина, много видевшая горя, но за такое предательство не дрогнула бы…» Ответ Пастернака поражает мягкостью и благородством: «Благодарю Вас за искренность… Хочу успокоить Вашу правоту и честность. Вы — моложе меня и доживете до того времени, когда на происшедшее посмотрят по-другому».

Что заставило И.Сельвинского и В.Шкловского, которые в эти дни находились в Ялте, от которых никто ничего не требовал, напечатать в «Курортной газете» (1958. 31 октября. № 213) письма, упрекавшие Пастернака в «подлом предательстве» (Сельвинский), в том, что «отрыв от писательского коллектива, от советского народа привел Пастернака в лагерь оголтелой империалистической реакции, на подачки которой он польстился» (Шкловский)? Рабский страх. Ослиный страх: «И я! И я! И я!» Стиль — это человек? Тогда это еще и распад личности. Только в болезненном бреду можно представить себе Шкловского, пишущего таким языком.

Вяч. Вс. Иванов, перед глазами которого прошло то, о чем я рассказал (по необходимости кратко), убежден в том, что болезнь и смерть Пастернака тесно связаны с последним испытанием, которое ему пришлось перенести в 1958 году. Из писем к его иностранным корреспондентам (цитаты приведены в книге Ивинской) совершенно ясно, что его покаяние было вынужденным — он этого никогда не скрывал. Яснее ясного говорили об этом его стихи, и среди них знаменитая «Нобелевская премия».