Энигма-вариации

За ужином у Памелы я все время думаю про твой голос, про то, что он никогда не звучит у меня в голове. Все за столом разговаривают, пьют без меры, а я только кручу ремешок часов под столом, мне хочется представлять себе, что я дотрагиваюсь не до своего, а до твоего запястья, и если это не твое запястье под столом, то это твоя ладонь нежно смыкается на моем запястье, и чем дольше я дотрагиваюсь до своего запястья, тем сильнее мне хочется представлять, что твоя рука сжимает меня между ног. От этого так хорошо. От этого так плохо. После четвертого бокала вина я понимаю, что с трудом сдерживаюсь, чтобы не объявить всем присутствующим: «А я тут среди вас единственный счастливчик, я влюблен, безнадежно влюблен, и это страшная мука, а вы даже не пытаетесь помочь, потому что, судя по вашим лицам, понятия не имеете, что такое любовь, да и я, признаться честно, не имел до недавнего времени». Я молчу, но если бы ты вошел в столовую, подобно воскресшему Христу, и сказал: «Встань и иди со мной, Поли», я бы встал, уронил на стул салфетку, оставил бокал недопитым и, между делом извинившись перед Мод и остальными гостями, исчез бы с тобой навсегда. Даже если бы за твои слова «Встань и иди со мной, Поли» пришлось заплатить жизнью, я бы не отказался.

Но ты не появляешься. И сколько я ни сжимаю твое запястье, тебя не удержать. Улыбка моя гаснет, я умолкаю, никакой я больше не Мистер Жизнелюб. Я — несчастнейший из всех людей, в частности потому, что никто за этим столом понятия не имеет, чем я так мучаюсь. Однако, быть может, каждый из нас за этим столом — терзаемый ураганом остров, что тщится сохранить достоинство, хотя его кокосовые пальмы гнутся на ветру, безнадежность сгибает им хребты и слышно, как они трещат, а сдобные твердолобые кокосы падают на землю, но все равно — мы изображаем жизнерадостность и каждое утро по дороге на работу добавляем бодрой упругости в свой шаг, потому что ждем, что чей-то голос выдернет нас из мглы и мрака жизни и скажет: «Ступай за мной, Брат. Ступай за мной, Сестра».

Я поворачиваюсь вправо и смотрю на Памелу, потом влево, на Надю. Мод разговаривает с соседом справа. Неужели все они ищут того, кто заберет их отсюда, спасет от самих себя? А вон Дункан, он стареет, вон Диего и вечная Клэр, которая никогда не смеется моим шуткам и как бы сдерживается, чтобы не заявить, каким на деле считает меня болваном, — или Клэр тоже ждет, что кто-то ворвется в ее жизнь и скажет: ступай за мной, Клэр, просто ступай за мной?

И тут внезапно я понимаю, что ты сегодня предложил мне пойти за тобой, ты накрыл мою ладонь своей, когда я дотронулся до твоей щеки, — и даже сильнее, чем прийти завтра утром на корт и не обнаружить тебя там, я боюсь, что обнаружу другое: ты, Манфред, ждешь одного только меня и никого больше. Ты будешь сидеть под навесом, зажав между коленями две свои ракетки, и, увидев меня, скажешь: на корте сегодня мокро, говорят, может, даже снег пойти, — я бы сказал то же самое, заговори я первым, и настанет моя очередь, хотя, может быть, и твоя, произнести: «У нас в распоряжении весь день, и ночь тоже, пошли, живи со мной».

Звездная любовь

Хлою я не видел уже сто лет. Столкнулись мы на вечеринке в Нижнем Ист-Сайде, где оказались двумя не-пристроенными, неприкаянными гостями в комнате: все остальные поддерживали отношения со студенческих времен, и малыши их теперь ходили в один и тот же детский садик. Мы немного позубоскалили на свой счет — всё без пары? всё без пары, — а потом на счет других гостей, которые совсем не изменились — вернее, как она отметила, не продвинулись — со времен старшего курса, позубоскалили с парой постарше (они, застукав нас рядом с хозяйской спальней, стали расспрашивать, наши ли там внутри спят близнецы), после чего выяснили, что ни мне, ни ей больше решительно нечего делать на этом сборище, на котором оба мы оказались только потому, что больше в пятницу вечером было нечем заняться. Все это — в бодром, задиристом тоне, после которого хотелось остаться рядом и обнять ее рукой за плечи, именно поэтому я дождался, не стал без нее уходить, да так и застрял до конца вечеринки в третьем часу ночи — после чего и вышло, что я пошел провожать ее домой, а жила она всего в шести-семи кварталах. Она сказала: это надо же, сколько я там проторчала. А когда я поинтересовался почему, она глянула на меня, говоря улыбкой: ха! — что на деле означало: по той же причине, что и ты. Я не стал ни спорить, ни посмеиваться, ни бормотать что-то надуманное, делая вид, что ничего не понял. Развивать тему она не захотела. Только спросила, когда мы дошли до ее дома и остановились снаружи, на холоде, долго ли я еще буду мяться, прежде чем спросить, нельзя ли к ней зайти, потому что если я еще ничего не решил, то ответ — да.

Четко, кратко и ершисто, будто кошка выгнула спину.