Энглби

Врач оказался другой школы, чем Бенбоу и Воэн, — при золотой часовой цепочке, с платиновыми волосами и мягкими манерами. Он не светил фонариком мне в пах, не мял мошонку и не говорил кончать пить. Прослушал легкие, посмотрел глаза, уши, велел открыть на секундочку рот и расспросил о заболеваниях, имевшихся в семье. Диабет? Нет. Прочерк. Сердечные болезни? Нет. (Втягивать во все это отца не хотелось.) Прочерк. Писал он в блокноте сверкающей авторучкой. Сумму счета я представлял себе смутно, но полагал, что исчисляться она будет в гинеях.

Напоследок доктор вручил мне бумажку с другим адресом, на этот раз в районе Гайд-парка. Последний раз я так путешествовал на дне рождения Джули — ей исполнилось тогда десять лет, и мы играли в «найди клад».

На этот раз в комнате, тоже пустоватой, за столом было человек пять. Выглядело это как совещание учителей географии из частных школ. Мне задавали гипотетические вопросы.

— Если вы едете в поезде, всегда ли вы замечаете, кто едет с вами в купе?

Если трезвый, то да.

— Всегда, — ответил я.

— Вы оказались в зарубежном городе, совсем один. Ваши действия?

— Куплю карту, погуляю, чтобы сориентироваться. Отправлюсь в музей или в бар, попытаюсь подружиться с кем-нибудь из местных.

На самом деле я раздобуду на рынке хорошего гашиша, сниму номер в отеле, выну из чемодана литровую бутылку из «дьюти-фри» и включу телевизор. Когда я в последний раз оказывался один в зарубежном городе? Тогда в Стамбуле? И когда ехал домой. Сплит, Любляна, Венеция, Женева, Париж. Сейчас уже и не вспомню, что я там делал. Сплошь пробелы.

На столе зазвонил старомодный телефон. Лысый господин ответил на неизвестном мне языке и протянул мне трубку.

Со мной заговорили на французском. В последний раз по-французски я изъяснялся со Жбаном Бенсоном на прогоне перед экзаменом (сам экзаменатор наедине со мной с удовольствием перешел на английский). Не переоценил ли Вудроу мои лингвистические способности… Я произнес ‘trièis bien’, потом выдал когда-то вызубренный топик про то, кто я такой и откуда родом. Наконец с уверенным видом положил трубку и отодвинул аппарат назад к лысому.

Меня попросили назвать двух лиц из тех, кто мог бы дать мне «позитивную оценку». Я назвал своего факультетского дона Уэйнфлита, потом, немного подумав, управляющего бумажной фабрикой Джона Саймондза, который вечно уворачивался от разговоров о папиной ранней смерти.

Задав еще несколько вопросов, они явно утратили ко мне интерес и отпустили. Начало дипломатической карьеры оказалось не таким блистательным, как мне казалось, но в начале июня предстояли еще экзамены в министерстве (через три недели после выпускных), и я надеялся, что дальше будет не так стремно. Уже к Новому году я рассчитывал стать своим человеком в Вашингтоне — тем, кто обедает в Госдепе, а ужинает в Джорджтауне.

11 мая

Девять дней до старта экзаменов, весь город в непривычном напряжении. Маккафри, который был моим жокеем на питейном «королевском» забеге, вернулся из Ньюмаркета и был замечен в библиотеке (он учится на ветеринара и собирается сдавать на бакалавра). Стюарт Форрес только что приехал с Каннского кинофестиваля. Стеллингс вчера отправился прогуляться до Сиджвик-Сайта и, перепугавшись, что забрел далеко, оказался вынужден принять мое предложение подбросить его на «Моррисе-1100», чтобы не опоздать на обзорную лекцию. Его единственный способ обозреть конспекты по юриспруденции — это залезть на стол и смотреть на них в бинокль Маккафри.

Я все-таки одолжил ему альбом Moving Waves, указав в приложенной записке наиболее интересные моменты: «Пятый трек (Focus II) — 0:39 и 1:35. Шестой трек (Eruption) — на 5:08, 6:14 и 9:17 — где он бендует струны. Остальное можешь пропустить».

Стеллингс прочел.

— Ну, даешь, Граучо, — сказал он. — Ты, оказывается, даже шизанутее меня.

Энн и Молли, которым после исчезновения Джен пришлось заниматься стряпней, наварили впрок бадью коричневого риса и столько же вегетарианского рагу, чтобы больше не отрываться от конспектов и учебников. Обе понимали, что спохватились поздно, что теперь бы им побольше времени на подготовку — и все же, измученные ожиданием, мечтали, чтобы экзамены начались поскорее.

Думаю, мы все невольно пытались вообразить, как бы в эти дни предстартовой лихорадки повела себя Дженнифер. Сохранила бы свою природную уравновешенность? Изменила бы ей выдержка? Сдалась бы она за неделю до экзаменов и с песней Que sera sera[30] отправилась в «Митру» напиться? Или и дальше вкалывала ночи напролет, держась на метедрине и впихивая в мозги непереваренную фигню?