Энглби

Судья, однако, явно полагал, что обвинение поздновато сменило линию: суд уже перешел от общих категорий к прениям по существу — насчет степени моей неадекватности на момент преступления. Харви тут же вновь воззвал к здравому смыслу «разумного мужчины», потом опять обратился к Эксли, успевшему немного собраться и так выстроить аргументы, что стало ясно: они хоть и сложноваты для Тиндалла, но вполне доступны его светлости господину судье и господам присяжным. Он был прекрасен; после той минутной заминки он в самом деле был прекрасен. Как и Харви, от чуткого внимания которого не укрылось, к чему клонит судья. Тут Эксли предложил остановиться на биохимической стороне формирования личности, включая генетику, но судья встретил идею в штыки. С него довольно. Присяжные с ним согласились.

Сам поражаюсь, как я быстро тут адаптировался. Научился выстраивать день из маленьких событий. Скажем, семичасовая чашка чая: всегда крепкого, свежего и горячего, поскольку моя палата рядом с кухонным блоком. Если удавалось быстро выпить чашку и не упустить нужный момент, разносчица притормаживала и наливала мне еще. Тогда все утро не проходило чувство торжества. Или девятичасовой кофе. Я раньше был крайне разборчив: эспрессо, фильтр, капучино. А теперь уже с половины девятого исходил слюной при мысли о чайной ложке «Нескафе», растворенной в остывшем кипятке из столовского бачка.

Увы, больничная еда пахнет смертью и безумием. Этот запах я запомнил еще с того завтрака в Парк-Пруэтт. Теперь, наверное, больше нигде, кроме муниципальных больниц, не считают, что человек способен ежедневно есть на обед вареную морковь с жирной подливой и пудинг. Консервированные груши с заварным кремом? Откуда этот рецепт? Видимо, меню было составлено самим мистером Бевериджем еще в 1948 году и с той поры не менялось. К счастью, тут есть магазин, где можно прикупить вкусных вещей. Из-за них (наряду с таблетками) я набрал лишний вес — за год почти тринадцать кило.

Меня вел добродушный психиатр по фамилии Брейтуэйт — он в свое время навестил меня в тюрьме, чтобы убедиться, что я «подходящий контингент» для Лонгдейла. Ему, стороннику активного вмешательства в жизнь пациентов, не нужен был легион мертвецов — бледных уголовников, застрявших во времени; их следовало исправить и заставить двигаться дальше — желательно обратно в мир, где они когда-то оступились.

Похвальная цель, думал я, с учетом специфики заведения. Но на практике все сводилось к перебору таблеток: розовые сменялись голубыми и белыми — даже для пациентов вроде меня, чье состояние не особо менялось от всей этой химии. Плюс еженедельные беседы о самочувствии — с самим Брейтуэйтом или с кем-нибудь из его ассистентов, обычно с дамой по фамилии Тернер.

Самочувствие, как правило, бывало гнусное — из-за побочного действия «медикаментозной терапии». Зачем эти иносказания? Говорили бы прямо — от уколов и таблеток.

И надо отдать здешним врачам должное, они обходились без экивоков. Во время подобной приватной беседы та же доктор Тернер (увы, звали ее Дженнифер) выговаривала слово «убийство» не моргнув глазом и не смущаясь. Она вообще держалась как училка, так что временами возникало ощущение, будто я всего лишь попался с сигаретой на школьном дворе. Впрочем, она была очень даже ничего, но стоило спросить что-нибудь про мужа или про дом, отвечала ледяным тоном. То есть давала понять: я готова вас лечить, но не хочу и не обязана вам симпатизировать. Во всяком случае, это честно, подумал я.

А я ей симпатизировал. Нравились ее искренность и прагматизм, — выдающаяся личность. Жаль только, что ее инструментарий — таблетки и разговоры — был слишком убогий. Им было невозможно перекроить сам рельеф моего сознания. Ей следовало сдвинуть тектонические плиты, сломать горные хребты и затопить долины. Но для этого нужно уметь управлять временем, чтобы перемещаться по нему куда хочешь, освободившись от присущей сапиенсам иллюзии его линейной однонаправленности.

К сожалению, доктору Тернер это было не под силу, поэтому оставались только пилюли, разговоры и трудовая терапия — садоводство, «ремесла» или живопись. Имелись и другие занятия, но для меня это было «пока рано».

Посылали меня и к психологам. Это радовало, все лучше, чем в очередной раз убеждаться в бессмысленности всего этого. У психологов любимое занятие — тесты, и поначалу я только тем и занимался, что отвечал на вопросы, ставил галочки, «да/нет», по шкале от одного до…

Однажды меня усадили в кресло и прикрепили электрод к причинному месту. Это называлось «пенильной плетизмографией». Робкая девушка в белом халате, возможно студентка или практикантка, показывала мне фотографии раздетых женщин из журналов для взрослых. Суть опыта: зафиксировать возбуждение и степень эрегированности, и это даст возможность сделать вывод… Вывод о чем? О том, что я предпочитаю блондинок брюнеткам, белых девушек чернокожим? Журнал «Мен онли» журналу «Мейфер»? Могли бы просто спросить.