Эмпузион

Теперь он лежал с открытыми глазами и прислушивался – откуда-то со стороны потолка снова доходил тот самый странный шум, может, в чем-то даже и приятный, ведь нам же нравятся вещи, к которым мы уже привыкли. До парня дошло, что это средина ночи. Ну да, глянул он на полученные от отца часы, лежащие на ночном столике, четверть второго ночи. Это никак не могли быть птицы. Войнич чувствовал, как его заливает волна жара, которая через мгновение сменилась капельками пота. Парень лежал, не двигаясь, боясь даже облизать пересохшие ото сна губы. Мечислав размышлял над тем, а какое помещение находится сразу же над ним; туда он еще не добрался. Рядом, над комнатой Тило была комнатка фрау Опитц, а дальше?

Теперь до него донеслись отзвуки шарканья в коридоре, словно бы кто-то тащил что-то тяжелое по полу. Войнич услышал шаги, и в щель между дверью и полом влилась слабенькая полоска ржавого света. Он мерцал, угасал и разгорался снова, словно бы источник света двигался. Застывший от ужаса Войнич заставил себя сесть на кровати и босыми ступнями найти тапочки. Неожиданно по всему телу повеяло холодом, Мечиславу показалось, что через ткань пижамы подул ветер. Пот высох в мгновение ока, оставляя неприятное чувство мороза. Выхода не было. Нужно было выяснить, что там происходит. Напряжение казалось просто невыносимым. Стараясь не делать хотя бы наименьшего шума, Мечислав подошел к двери и, бесшумно повторяя слова молитвы: "Радуйся, Мария, преисполненная любовью…", начал ее медленно приоткрывать. Раймунд хорошо смазал петли, они ни разу не скрипнули. Потом, перекрестившись, Мечислав выставил голову в коридор и повернул эбонитовый выключатель освещения. Под потолком тут же вспыхнула электрическая лампочка, защищенная стеклянным абажуром в форме грибка.

И увидел крадущуюся, странную, сгорбившуюся босую фигуру в длинном одеянии. Только лишь через какое-то время Войнич узнал в ней герра Августа. В расстегнутой старомодной ночной рубахе тот выглядел, словно не был собой, к тому же, его лицо, лишенное привычной умильной улыбочки, казалось замкнутым и неприступным. Войнич заметил это уже раньше – когда Август был уверен, что на него никто не смотрит, он отбрасывал свою привычную легкую улыбочку, выражение добродушия и мягкости, тут же на его лбу появлялась резкая вертикальная морщина, а вокруг глаз нарастала какая-то тень. В мгновение ока Август становился старше и менее дружелюбным. Эта перемена для Войнича была удивительна.

Герр Август резко обернулся к нему:

- Кто это, черт подери? – спросил он хриплым от испуга голосом.

- Это я, герр профессор, я, Мечислав Войнич. Я услышал какие-то шорохи и, выходит, и вас перепугал, - Войнич облегченно вздохнул.

Лицо Августа переменилось в мгновение ока, попытавшись принять свойственное себе дневное выражение – милое и несколько ироничное, только его хозяину это не слишком удавалось. Щеки смешно подрагивали, когда губы пытались выговорить какое-нибудь подходящее для данной ситуации слово. Но у них выходило только лишь что-то вроде "пуф, пуф". Внезапно Войничу сделалось жалко Августа и он попытался заговорить неудобную ситуацию:

- Я услышал шум, а поскольку спать не мог, то решил увидеть, что творится. А вы тоже слышите сверху что-то вроде воркования? Мне оно ужасно мешает. Что, герр Опитц разводит голубей? Разве они не улетают на зиму?

Август выпрямился и, благодаря мгновению, которое получил от щедрого Войнича для того, чтобы прийти в себя, смог уже обычным своим тоном ответить:

- Голуби на зиму не улетают. – После чего с достоинством прибавил: - А я шел напиться воды.

На миг повисло неудобное молчание.

- Раз уж мы встали, то, может, спустимся на рюмочку Schwärmerei? – вновь отозвался герр Август и, не ожидая ответа от Войнича, прибавил: - Вы спускайтесь, а я еще вернусь в комнату за домашней курткой, чтобы не лазить в одной ночной рубахе. А сами рюмки в пианино.

Разбуженный Мечислав даже обрадовался этому предложению. Бешено бьющееся сердце уже успокоилось и теперь требовало каких-нибудь мелких удовольствий в качестве компенсации. Идя вниз по лестнице, он остановился у картины, что висела на стене, и на которую он однажды уже обратил внимание. Это был вполне неплохо написанный натюрморт с висящим вниз головой зайцем, у которого было перерезано горло, и кровь скапывала в подставленную миску. Под зайцем на столе лежала буханка хлеба, нож и кусок сыра. Разбросанные здесь же темно-фиолетовые и поблескивающие сливы выглядели, словно бы они разбухли.