Эми и Исабель

— Тогда я только возьму куртку, — сказал мистер Робертсон, направляясь к шкафу позади учительского стола.

Они молча вышли из кабинета.

Сидя в его машине, Эми удивилась, до чего же близко они друг к другу, — автомобиль оказался меньше, чем она думала. Переключая передачу, чтобы выехать с преподавательской стоянки, он задел рукой ее ногу.

— Извини, — сказал он, мельком взглянув на нее.

Она кивнула и повернулась, чтобы посмотреть в окно. Упираясь локтем в дверную панель, она прижала большой палец к губам и сказала только:

— На перекрестке налево, а потом направо.

А дальше они ехали молча.

Когда они пересекали реку по деревянному мосту, под колесами вдруг зашумело, и так же внезапно шум стих. Плакучие вербы появились и пропали, как только машина свернула у болота на Двадцать второе шоссе. Они проехали мимо старой фермы, где только-только зацветал желтеньким куст форзиции. Мимо Ларкиндейлова луга, пестревшего желтовато-коричневыми заплатами на лохмотьях уходящей зимы. Каменная стена, ограждавшая луг, извиваясь, убегала вдаль, к темным, как армейское сукно, елям, чьи ветви все еще клонились долу, будто не в силах забыть долгие месяцы снежного гнета. Правда, немного снега еще осталось — кое-где на обочине сгрудились грязноватые комки, но лента дороги, по которой они ехали, была совсем сухой. Солнце ярким, но уже прощальным светом позолотило пыль на приборной доске.

Она подумала, что ей необходимо пользоваться духами, чтобы не пахнуть мокрым кирпичом, как мама порой.

— А тут — налево, — сказала она глухо, мистер Робертсон повернул на узенькую подъездную дорожку и затормозил возле дома; мотор несколько раз чихнул, словно в нем бултыхались мелкие камушки.

Глядя с прищуром на дом, в котором она живет, Эми пыталась вообразить, каким его видит мистер Робертсон, и ей казалось, что дом похож на ее мать — маленький и блеклый, с белыми шторками на кухонном окошке, словно извиняющимися за то, что не выполнили свое предназначение — символизировать довольство, уют, чистоту… Эми зажмурилась.

Годами она тайно мечтала о другой маме. О маме миловидной и приветливой к людям. Чтобы мама была похожа на мам из телерекламы, моющих шваброй блестящие широкие кухонные половицы, целующих вернувшихся с работы мужей. Двери домов у рекламных мам всегда гостеприимно открыты для многочисленных соседей, живущих бок о бок. Нет, не хотелось ей быть дочерью такой мамы, которая застряла тут, в домишке посреди леса.

— Я вырос в доме с белыми стенами, он был ненамного больше этого, — сказал мистер Робертсон, и Эми, пораженная, открыла глаза. Он сидел, откинувшись на спинку кресла, одна рука покоилась на руле, другая касалась подбородка. — А рядом был заброшенный участок, — он кивнул, — и дети там играли в мяч.

Для Эми эти слова были словно рекламный ролик. Она представила себе его мать — миловидную женщину в фартучке, которая печет на кухне пирожные.

— Но я редко с ними играл.

Эми прижала палец к приборной доске.

— Почему?

— Я не особенно легко сходился с другими детьми. — Мистер Робертсон бросил на Эми быстрый взгляд. — Моя мать пила. Она была алкоголичкой. Я частенько уезжал на велосипеде куда глаза глядят — лишь бы подальше от дома.

Алкоголичка. Эми убрала палец с приборной доски. Его мать не пекла никаких пирожных. Запиралась, наверное, у себя в комнате наверху и пила джин из бутылки, припрятанной под кроватью. Эми не очень-то ясно представляла себе женщину-алкоголичку (алкоголичку-мать), но ее мама рассказала ей однажды, что такие женщины часто хитрят и прячут бутылки под кроватью.

— Блин, — сказала Эми, — как это плохо!

— Ну да. — Мистер Робертсон вздохнул и слегка сполз с сиденья, положив руку на колено.

Искоса, сквозь завесу своих волос она внимательно рассмотрела его руку. Это была большая, внушительная, взрослая мужская рука с двумя венами, которые выползли на поверхность, словно пара дождевых червей. Широкие, короткие и чистые ногти. Она знала о его прошлой жизни с матерью-пьяницей, которая прячет бутылку джина под кроватью. Но его рука никак не вязалась с этим прошлым. Она обожала его за эти чистые ногти, потому что, скорее всего, в детстве они у него были грязными. Эми думала, что иначе и быть не может, если мать у тебя — пьяница. Зато каким сильным он стал! Он так умен, он цитирует поэтов и философов, он помнит множество теорем, и ногти у него чистые и ухоженные.

— Расскажите мне еще, — попросила она, слегка прислонившись к дверце, чтобы быть к нему лицом.

— Еще о жизни и приключениях Томаса Робертсона?

Она кивнула.

— Я вылетел из колледжа.

Она вздрогнула почти неприязненно, словно испугалась.

— Вы?

Еще ей стало за него стыдно: как он мог влипнуть в такую историю?

— С первого курса. — Он выпятил нижнюю губу и потянул клочок рыжей бороды под ней. — Слишком много всего было у меня в голове. Потом какое-то время поработал со слаборазвитыми детьми. А позднее улетел на Западное побережье и там закончил колледж, — он вскинул брови, — причем с отличием.