Эми и Исабель

А он улыбнулся этому слову «стишок» и тому, как просто и по-детски она сидела и смотрела на него еще влажными, чуточку покрасневшими глазами. Глубокая и щемящая невинность и ранимость девочки поразили его.

— Его написала Эдна Сент-Винсент Миллей, — объяснила она, заправляя за ухо непослушную прядь, — и как-то раз на уроке я вспомнила о нем. Первая строка там такая, э-э… «Евклид узрел нагую красоту…» Так, кажется.

Он кивнул, приподняв рыжеватые брови, и продолжил:

— «…Лишь он один. И пусть умолкнут те, кто мелет всякий вздор о красоте».

— Вы знаете его! — воскликнула она изумленно.

Он кивнул снова и сосредоточенно нахмурил брови, словно обдумывая какую-то мысль, внезапно пришедшую в голову.

— Вы знаете его, — повторила Эми. — Не могу поверить, что вы знаете это стихотворение!

Как будто птичку выпустили из клетки.

— А еще какое-нибудь вы знаете?

Эми развернулась лицом к нему, они сидели, почти упираясь коленями.

— Я имею в виду, еще что-нибудь из Миллей вы знаете?

Прижав ладонь к губам, он молча разглядывал ее. Затем произнес.

— Да, знаю. Другие ее сонеты. «Увы, не лечит время, лгали мне…»

— «…Все, кто твердил: переболит — отпустит…» — подхватила Эми.

Она даже слегка подпрыгнула на стуле, непослушная прядь волос соскользнула из-за уха и упала ей на лицо, освещенная солнцем из окна. Теперь Эми видела сквозь золотую кисею его удивление, интерес и что-то еще, неуловимое. Это «что-то» она будет помнить долго-долго — движение в глубине его зрачков, будто волна шевельнулась внутри. Он встал и направился к окну, засунув руки в карманы своих вельветовых брюк.

— Подойди посмотри, какое небо, — кивнул он в сторону окна, — вот-вот пойдет снег.

Он обернулся к ней, потом снова к окну.

— Иди сюда, посмотри, — позвал он снова.

Она послушно подошла. Небо набрякло и насупилось, мрачные облака мчались, то и дело заслоняя зимнее солнце, такое золотое, словно оно с утра копило, а теперь выплеснуло сияние, озарив края темных туч почти электрическим свечением.

— Как я люблю вот такое! — воскликнула Эми. — Глядите! — Эми показала на солнечные лучи, сочащиеся и растекающиеся по заснеженному тротуару. — Очень люблю, только в жизни, а не на картинках.

Он наблюдал за ней, закусив губу под усами.

— В седьмом классе я убиралась у одной бабушки из нашей церкви, — пояснила Эмили, — так вот, у нее в гостиной висели эти жуткие старомодные картинки. Там еще была девочка с восковым, как у мумии, лицом. Вы, наверное, видели такие объемные изображения?

Он продолжал внимательно ее разглядывать.

— Наверное, а дальше?

— Просто мурашки по спине — пылесосишь кресло, а девочка эта наблюдает за тобой со стены.

Мистер Робертсон облокотился спиной о подоконник и замер, скрестив ноги и осторожно поглаживая усы.

— Никогда бы не поверил, что ты так разговорчива, — задумчиво произнес он.

— Я тоже, — простодушно призналась Эми.

Она снова заглянула ему через плечо — в окно. Облака насупились, но солнце и не думало сдаваться — свет и тьма все еще боролись в распахнутом просторе зимнего поднебесья.

— И повсюду, — целый выводок слов кувыркался у Эми в голове, — повсюду у той старушки были понавешаны репродукции — тоже старые. И там вот такое же черное небо, и солнечные лучи, разящие его насквозь. Там была какая-то битва: кони, сбруя и, знаете, такие маленькие человечки, бегущие внизу. Такие вот репродукции.

Она произносила «репродукции» как «рекрадукции», и он с трудом сдерживал улыбку. И это ее «понавешаны» тоже смешило.

— Да. И что?

— В общем, не люблю я такие картинки.

— Понятно.

— Небо на них фальшивое, как в театре. А вот в жизни, — Эми протянула руку к небу за окном, — совсем другое дело. И мне нравится, когда оно такое.

Мистер Робертсон снова кивнул и сказал учительским тоном:

— Chiaroscuro.

Она бросила на него мимолетный взгляд и тут же отвела глаза, растерявшись оттого, что он вдруг заговорил с ней на иностранном языке. В голове помутилось, перепуталось, она чувствовала себя глупой и невежественной.

— Кьяроскуро, — повторил мистер Робертсон. — Это по-итальянски. Заслоненный свет. Светотень, — он оглянулся на небо, — точно как сейчас.

Если прежде Эми походила на птичку, которую выпустили из коробки, то теперь эта птичка начала страдать. Однако глаза у мистера Робертсона были такие добрые.

— Так ты больше не убираешь у той старушки?

— Нет. Она заболела, и ее отвезли в дом престарелых.

— Понятно. — Мистер Робертсон снова присел на широкий подоконник, опершись на руку и слегка подавшись вперед. — Так отчего тебе было неприятно убираться у нее?

Спросил, и Эми по голосу поняла, что он действительно хочет узнать. Она подумала и ответила:

— Дом был таким одиноким.

Он прищурился задумчиво и попросил:

— Расскажи.

— Там все было вычищено до стерильности — точь-в-точь музей. Не понимаю, зачем ей нужно было, чтобы я приходила раз в неделю, — нигде не было ни соринки.

— Значит, ты хорошо справлялась со своим делом, — улыбнулся он, но она перебила его: