Емельян Пугачев, т.1

Рыжий и толстый принц Георг, не менее пьяный, чем император, шумно вломился в царские покои и, не обратив внимания на полураздетую Елизавету Воронцову, шмыгнувшую за китайскую ширму, сразу накинулся на племянника:

— Прошу тебя, милый Пьер, тотчас же отменить постыдный приказ об аресте жены.

— Ни-ког-да…

— Этой глупостью ты губишь себя и… нас всех…

— Как ты осмеливаешься мне это говорить? Мне, императору? Молчать! Руки по швам!..

— Любезный Пьер… Брось глупости. Я говорю с тобой как отец. Ты только подумай, если еще на это способен, что ты наделал? Что скажут про тебя иностранные посланники?

— Пусть только пикнут, я в пять минут вышвырну их за пределы России…

— Так может рассуждать только помешанный или от природы слабоумный… А Гольц? О-о, что он напишет великому Фридриху?

— Молчать! Все письма Гольца перлюстрируются моей канцелярией, Александром Шуваловым… Гольц — мой друг…

— Ты хочешь, чтобы завтра же вспыхнул в столице бунт? Ты этого хочешь? Ты, верно, забыл про шлиссельбургского узника? Так я тебе напоминаю о нем. И я не уйду отсюда, пока ты не отменишь свой дурацкий приказ.

— Старый баран! — скакнул Петр к дяде и выхватил свою огромную шпагу. — Сатисфакция, сатисфакция!

Принц отпрянул к печке, закричал:

— Спасите от этого пьяницы!.. Эй, слуги! — и тоже обнажил шпагу. Их шпаги со звяком скрестились.

— Я снесу с плеч твою глупую башку! — кипел принц, пуча глаза.

— А я разрублю тебя пополам, как полено! — с хрипом выплевывал царь.

Но обе шпаги были совершенно тупые, ими можно лишь действовать как палкой. Елизавета Воронцова, накинув халат, визжала: «Пьер, Пьер, оставь!.. Ваша светлость!» — и, схватив Петра, как за хвост, за фалды мундира, тянула его прочь; царь, пыхтя, отлягивался. Меж драчунами упал на колени рыжебородый плешивый верзила Митрич и завыл заполошным, как старая баба, голосом:

— Не допущу, вот те Христос, не допущу! Да лучше я сам себя зарежу… Вот те Христос, зарежу!.. Ваше величество!.. Ваша светлость! Миленькие… Поцелуйтесь…

Бабий вой хмельного великана был столь дик, а бородатое, искаженное ужасом лицо его столь потешно, что оба задиры, любившие Митрича, вдруг захохотали и бросили тупые шпаги на пол. Неприятный шар-мюнцель закончился. Принц от сильного волнения хрипел, как мопс. Вспыльчивый царек сразу остыл.

— Романовна, дядя! — вышагивая вспотычку по комнате и гримасничая, воскликнул он. (Сияющий Митрич почтительно подал ему шпагу.) — Как только минуют торжества, еду в Кронштадт инспектировать флот. Я его тоже веду в Данию… Слышишь, дядя? А посему… Митрич! Беги к Барятинскому, подтверди приказ о высылке этого фигляра Строганова, а что касаемо второго приказа — отменить. От-ме-нить!..

— Слушаюсь, — заторопился Митрич, выпячиваясь задом из покоев.

За ним горделиво, но тоже вспотычку, молча направился к выходу и мрачнейший принц.

3

Вечером возле многих домов зажгли смрадные плошки, а в каждом окне — по две свечи. На улицах шум, на Царицыном лугу[20] — карусели, канатоходцы, Петрушка.

В десять часов, сытно поужинав, мясник Хряпов с огородником Фроловым гуляли по городу, прислушиваясь, приглядываясь, чем дышат люди. Приятелей удивляло, что всюду, куда они совали носы, уже известно было про великий скандал на торжественном царском обеде: приказ об аресте и «дура» были у всех на языке, все осуждали царя, жалели Екатерину. Трезвые делились мыслями втихомолку, обиняками, а пьяные болтали по кабакам и переулкам в открытую, нередко нарываясь на полицейских. В иное время за такие слова всю жизнь маяться, а вот теперь гладко сходило с рук: полицейский слегка даст пьяному в загривок и отечески пальцем погрозит: мол, сии неподобные речи болтай, да оглядывайся. Кабаки и трактиры набиты серым народом, матросами, гвардейцами, «пехтурой», дворниками, захудалыми чиновниками.

Земляки перебрались через Неву яликом на Васильевский остров, подошли к знакомому трактиру «Зеленая дубрава». Дверь трактира заперта, впустили их не вдруг.

— Уж простите Бога для, у нас се-вечер гости по выбору, — сказал малый в красной рубахе и побежал «доложиться» хозяину.

— Будь здоров, дружок Барышников! — весело приветствовал хозяина мясник Хряпов. — А мы к тебе. Вот приятеля привел. Пивцо-то аглицкое есть?

— А куда оно делось, — ответил из-за стойки быстроглазый хозяин, он высок, жилист, сухощек, рыжая бородка хохолком. — Для добрых гостей завсегда есть… Проходите вон в тот уголок.

— А селедочка-то есть? Поди, из Пруссии-то изрядно ее вывез… — и мясник, захихикав, плутовато подмигнул хозяину, а огородника ткнул локтем в бок.

— Ты лясы-то не точи, Нил Иваныч, — тенористо прогнусил Барышников. — А то матерком пущу.

Мясник Хряпов захихикал пуще, отмахнулся рукой и, брюхо вперед, повел огородника в уголок к столу.

— Хи-хи-хи… Не любит про селедки-то, в драку лезет. Ох, хитрец, ох, хитрец, — мясник снял тонкого сукна чуйку, расстегнул ворот рубахи и провел медным гребнем по напомаженным волосам и бородище.