Элвис жив

Элвис лишь пожал плечами.

– А нам можно с тобой? – спросил Бакс. На сей раз он был серьезен.

– Зачем?

Бакс тоже пожал плечами:

– Да просто интересно опять же. Твой дом – тайна, что ли? Или думаешь, мы что-нибудь оттуда сопрем?

Несколько секунд в душе Максима жили сомнения.

И с дедом, и с отцом он встречался один на один. И все получилось как нельзя лучше. Могут ли эти двое помешать ему? Хрен их знает. Но времени до полуночи – пруд пруди. Если он даже и ошибется, ошибку нетрудно исправить.

– Ладно, поскакали! 

* * *

Родной двор в преисподней ничем не отличался от оставшегося в мире живых. Те же деревья, та же песочница. Лишь голосов из прошлого не было слышно.

Но душу продолжали грызть сомнения. И касались они на сей раз вовсе не собственного поведения.

– Только не вздумай говорить, что ты из шоу-бизнеса, – сказал Максим Элвису. – А ты, бро, – он повернулся к Баксу, – вообще лучше помолчи. Я тебя прошу!

– А откуда я тогда, по-твоему? – спросил Элвис.

И Максим не нашел ответа на этот вопрос. На какого-нибудь продавца гид никак не тянул. Скорее уж – на бандюгана.

– Ладно, скажу, если потребуется, что я бухгалтер. – Элвис не шутил.

Максим вошел в подъезд и поднялся на свою лестничную площадку. Он полагал, что дверь будет открыта, но она оказалась заперта. Впрочем, ключ тут же нашелся в кармане джинсов, одинокий, безо всякой связки. Неведомо откуда взявшийся. И вот его появление точно было подсказкой.

Максим осторожно повернул ключ в замке, медленно приоткрыл дверь, прислушался.

Квартира не была пустой. С кухни доносился мамин голос:

– Ах, мой сынок, 

На какой из чужих дорог 

Стынет сердце твое на снегу? 

Я молитвой тебе помогу.

Максим кивнул друзьям, приглашая их войти в прихожую.

Он был крайне благодарен им за то, что они вошли молча. Закрыл за собой дверь. И шагнул на кухню.

Часы, висевшие на кухонной стене, ключиком не заводились. У них была гиря, которая сейчас прошла только половину дозволенного ей пути. Они с негромким тиканьем отсчитывали время, но секундная стрелка билась об одну и ту же минутную отметку. Коричнево-оранжевая бабочка с тихим стуком пыталась пробить оконное стекло. Шансов на успех у нее было не больше, чем у стрелки.

Мама, не молодая и не старая, в длинном зеленом домашнем халате, стояла возле плиты с полотенцем на плече. Полотенце было то самое – с птичками. Чуть слышно шипел газ. Мама бережно переворачивала деревянной лопаткой оладьи, укладывая их непропеченными боками на знакомую с детских лет чугунную сковороду.

На столе расположились треугольником блюдца с вишневым вареньем. Любимым с тех же лет…

– Сейчас я буду вас кормить. Изголодались, мальчики. Худые все какие. Ты кто, мальчик? – обратилась она ласково к Элвису. – Не помню тебя.

– Да я, собственно… – Служитель ада определенно растерялся, напрочь позабыв о своем бухгалтерстве.

– Это Элвис Пресли, мама, – пояснил Максим.

Мама не удивилась:

– Хороший мальчик. Худой только больно. – Она повернулась к Баксу. – А этот еще худее. Кормят, что ли, вас там плохо?

– Где, мама? – спросил Максим.

– В школе, сынок.

– Нет, мама, кормят нас хорошо.

И тут Бакс не выдержал:

– Да как хорошо-то, ты че! В гробу я видел такую кормежку, в натуре как…

Элвис цыкнул на Бакса, и тот тут же заткнулся.

Мама, будто не слыша их, снова повернулась к плите.

Элвис сел за стол и пододвинул к себе блюдце с вареньем. Пристыженный Бакс последовал его примеру. Тогда и Максим, обойдя стол так, чтобы оказаться поближе к маме, сел рядом с рэпером.

Наверное, тут не потребуется разговоров о памяти, как с дедом. Или воспоминаний о нежелательной встрече – как с отцом. Надо просто поесть, и загадка тут же окажется отгадана.

Мама размеренными сомнамбулическими движениями хлопотала у плиты. Наступила тишина, лишь оладьи шипели на сковородке.

– Мам… – Максим не выдержал этой гулкой тишины. – Мама! Это я. Я вернулся, мамочка. И уже никуда не уеду.

Мама виновато улыбнулась ему:

– Я не знала, что вы так скоро, Максимка… Ничего, сейчас, сейчас кормить вас буду, вкусно кормить. Оладушки. Вкусные оладушки. Сейчас, сейчас, мои хорошие, голодные мои…

Мама переложила пышущие жаром оладьи на тарелку. Там лежала уже огромная – не меньше сотни штук – гора готовых. Мама улыбнулась доброй, почти детской улыбкой. Аккуратно залила на сковородку новую партию, и они зашипели, затрещали. Будто возмущались наступившей вновь тишиной. В стекло продолжала колотиться несчастная бабочка. И стрелка на часах дергалась в безуспешных попытках сдвинуться с места.

Максим встал из-за стола, подошел к матери и тихо поцеловал ее в затылок. От прикосновения мама застыла со сковородкой в полусогнутой руке. Она как раз собиралась перевернуть оладушки на другой бок. И спросила, не оборачиваясь:

– Зачем ты спилил мою грушу, Максимка?

Вопрос был как серпом по известному месту.

И вновь пришли воспоминания. И не только воспоминания… 

* * *