Элвис жив

Прежде склонности к такой моде за Куртом не замечалось. Девять месяцев в году он носил бермуды с нашитым на боках красным флагом. Говаривали, что менты не раз докапывались до него за такое беспардонное проявление патриотизма, но Курту всегда удавалось отбиться от их поползновений. А потом и флаг почил в бозе, и менты стали докапываться совсем за другие дела.

Максим хмыкнул и шагнул в сторону хозяина.

Тот был увлеченно занят. Перед ним стояли небольшие баночки с синей и золотой краской, и он раскрашивал кисточкой панцирь живой черепашки. А может, и неживой, поскольку лап и головы не было видно.

– Интересно? – спросил Максим, улыбаясь, и направил на Курта прихваченную с собой цифровуху.

– Мне? – безучастно сказал Курт, взглянув прямо в камеру совершенно равнодушным взором. – Да. Мне интересно. Очень.

Похоже, он был не здесь и не сейчас.

– Курт! Ты не узнаешь меня, что ли? – не выдержал удивленный Максим.

– Узнаю. Максим, – спокойно ответил Курт. – Где ты болтался столько времени?

– Долго рассказывать, извини… Я к тебе ненадолго. Я проездом, на гастролях.

– Она – тоже, – сказал Курт, кивнув на черепаху.

Наверное, следовало с ним согласиться. Во избежание…

И Максим согласился:

– Да… – и добавил, чтобы не воцарилось молчание: – Ну… как ты тут, Курт? Все топишь бедные корабли?

Он глянул на главное устройство в помещении, ради которого и была выстроена вся эта вознесенная над морем башня – мощный прожектор маяка. Прожектор по-прежнему светил – куда-то в ночь. Ну, по крайней мере, ослепительный длинный палец был направлен в сторону воды, и потому полумрак помещения ему не поддавался.

– Угу, – сказал Курт, с улыбкой разглядывая черепашку. – Хорошо… Только прохладно. Там уже зима, что ли?

– Да нет, пока… осень. Но скоро и зима придет.

Максим сделал еще шаг к столу и заглянул Курту через плечо. На столе перед тем кроме баночек с красками стояла пепельница, наполненная остатками косяков, и валялась беспорядочная куча таблеток разной формы и разного цвета.

«Господи, – подумал Максим, – да как же ты еще ласты не склеил? Воистину убогих Господь привечает, и их существование не кажется ему бессмысленным. Может, они знают что-то, чего не ведаем мы, остальные?»

Он печально посмотрел на Курта, потом шагнул от стола и решительно приблизился к рычагам управления прожектором.

Надо было хоть как-то вернуть Курта к действительности.

Прожектор управлялся массивной, примитивной механикой и требовал определенной физической силы.

«Сейчас ты у меня быстро придешь в себя», – подумал Максим и медленно повел рычагом вправо.

В широком оконном проеме было видно, как световой палец маяка пополз по черной глади моря.

Курт за спиной никак не отреагировал на нарушение производственной дисциплины. Похоже, он просто опять ничего не замечал, увлеченный процессом рисования.

Максим повел рычагом в другую сторону, и луч заскользил по морю в противоположном направлении. Тогда Максим нажал на массивную кнопку, отполированную пальцами всех смотрителей старого маяка. Шторки перекрыли световой столб и вновь освободили ему дорогу.

Было видно, как освещается вспышками море.

Курт по-прежнему не реагировал, и Максим разочарованно вернулся к столу. Вовремя – смотритель как раз завершил рисунок: на синем панцире черепахи появился довольно искусно нарисованный православный золотой крест.

Ни слова ни говоря и не выпуская бедную черепашку из рук, Курт встал из-за стола и, открыв дверь, вышел наружу. Оставлять его без присмотра в таком состоянии было смерти подобно, и Максим последовал за ним. Правда, специально взял дистанцию, дабы не искушать бедную лестницу на приключения.

Курт топал, не прикасаясь к поручням, и у Максима поначалу сердце заходилось от предчувствия неизбежного падения.

Но нет. Курт, судя по всему, не замечал, что под ним ступеньки. Его определенно вела вперед прямая и ровная дорога к будущему.

Господь убогих привечает…

Они спустились со скалы, а потом двинулись по тропке непосредственно к берегу моря. К счастью, она была вполне различима в свете маяка, иначе бы кто-нибудь все-таки сломал себе шею. Уж Максим-то – точно. И к гадалке не ходи.

На море по-прежнему царил штиль.

Приблизившись к воде, Курт бережно положил черепаху на гальку, у самого прибоя, погладив ее на прощание по раскрашенному панцирю и сказав шепотом:

– Храни тебя Бог!

Черепаха тут же высунула наружу голову и лапы, целеустремленно уползла в прибой и скрылась в воде.

Курт сел по-турецки прямо на камушки и застыл в полной неподвижности. Максим подошел к нему, осторожно заглянул в лицо и обнаружил, что по лицу старого приятеля медленно текут крупные слезы, в которых отражается свет маяка.

Курт не отреагировал и на это.

Все было бесполезно, в том числе и отводить этого придурка назад. Вот тогда они точно переломают себе костыли.

Надо полагать, подобные путешествия у смотрителя происходят не в первый раз. Не с черепахой, так с какой-нибудь иной хренью. И походы эти смертью не заканчиваются.

Ладно, бог с ним, с Куртом! Но есть у нас еще одно важное дело.