Ельцин как наваждение

Оно, это ощущение былого, возникает неожиданно и независимо от твоих эмоций. Совсем как обморок или эпилептический припадок. Все длится какое-то мгновение, а потому не дает возможности разобраться в происходящем. Закрываешь глаза, замираешь, стараешься носом уловить ускользающий аромат былого, но ничего не выходит – пришел и сразу ушел, растворился, оставив после себя удивление: что же такое со мной только что было? Чудно! И как-то неспокойно: часом не тронулся ли я умом?! Но ты здоров и умом и телом, а то, что с тобой случилось, это и есть flashback – неуправляемая вспышка памяти. Не воспоминание о том, что когда-то происходило с тобой, а ощущение некогда происходившего. В нем, в этом ощущении, нет ничего личного, а, стало быть, нет ни малейшей фальши. Оно лишено какой бы то ни было предвзятости. Секундная беспристрастность.

Спустя год академик Федоров напомнил мне про тот разговор о памяти и воспоминаниях. В ту пору я вел на Радио-1 политическую программу, и он пришел ко мне на эфир.

– Ну что, еще не написал свои исторические мемуары?

– Нет.

– Что так? Ленишься?

– Жду, когда на меня снизойдет flashback.

– А-а, так ты все-таки прочитал?! Молодец! Жаль только, что не понял в ней главного.

– А что главное?

– Память сосредотачивается на общей картине, flashback – на деталях. Подумай над этим.

И я подумал.

«Вспомнить прошлое» и «ощутить прошлое» – в чем разница? В деталях. Она примерно такая же, как между тщательно выписанной акварелькой и фотоснимком. Взгляд живописца выхватывает из увиденного только важные для его замысла детали – поле, речку, мостик, солнышко на небе, птичек на деревьях, пейзанок с косами. Его творение – продукт творческого воображения, иллюзорное воспроизведение действительности. Фотоснимок же фиксирует все, «как оно есть», и в этом смысле он много ближе к реальности. Человек, если это не лжец и не фальсификатор, рассказывая о каких-то событиях, свидетелем которых он был, крайне редко искажает общую картину. Он осознанно или неосознанно искажает детали, порой несущественные и сопутствующие чему-то главному. Но вот ведь в чем парадокс – для его читателя или слушателя они, эти самые детали, как правило, оказываются важнее важного и именно из них он складывает собственное представление о прошлом.

И какой же из всех этих рассуждений следует вывод? Чтобы приблизить пристрастные воспоминания о прошлом к беспристрастному ощущению прошлого, нужно по возможности исключить из них собственное «Я» и сосредоточиться на деталях. Конечно, это еще не гарантия объективности, но все же шанс не скатиться к самолюбованию и не уверовать в собственную непогрешимость.

…Детство мое прошло в Карлсхорсте, пригороде еще не оправившейся от войны германской столицы. Одни говорили, что я – дитя освободителей, другие – что оккупантов. А я мечтал вернуться в Россию и считал дни, остающиеся до отцовского очередного отпуска. Время тянулось медленно, и мне казалось, мы никогда не уедем домой. И тогда я начинал думать о том, как было бы здорово, если б в Берлине случилось землетрясение и разрушило наш здешний дом (почему именно землетрясение, а не что-то еще, до сих пор не могу понять). Тогда нам стало бы негде жить, и мы наконец уехали туда, где все говорят по-русски, где зимой выпадает белый-пребелый снег и не тает до самой весны, где летом можно посидеть с мальчишками на берегу неторопливой речки и полюбоваться, как поплавок задиристо подрагивает от поклевок хитрых ершей.

Я очень хотел домой, и поэтому все вокруг было немило. Даже немногочисленные немецкие дружки-приятели, с которыми облазил все в округе, включая разрушенные бомбежками дома и сохранившиеся блиндажи да окопы. Рассорившись из-за чего-нибудь – в какой мальчишеской компании не бывает ссор? – я плевал в них самым страшным ругательством того времени: у-у, фашисты! Бить озлобившегося «освободителя» друзья не решались, но жаловались своим родителям, а те, соответственно, моему отцу. Отец брал в руки ремень и охаживал по тому месту, коим, по его разумению, я думал вместо предназначенной для этой цели головы.