Эллины и иудеи

Вероятно, большинство людей в стране знали о Карабахе в то время примерно столько же, сколько и мы. Газеты предпочитали о нем помалкивать — по старой доброй традиции: о чем не пишем, того и не существует... Авось само собой все обойдется... Не обошлось. Из лоскуточков, рассыпанных по газетным страницам, сложилась такая приблизительно картина.

В селе, где жили армяне и азербайджанцы, шла свадьба, подогретое вином веселье сделалось не в меру шумным, буйным, наводить порядок явилось два милиционера, скандал перерос в драку, а когда кровь ударяет в голову и оружие под рукой — далеко ли до убийства?... История печальная, но, к сожалению, не столь уж редкая, финал таких историй известен: похороны, судебное разбирательство, спор о том, был ли превышен предел необходимой обороны... Но тут обычная схема была нарушена, взорвана изнутри. Поскольку свадьбу играли азербайджанцы, а милиционерами оказались армяне. И событие, имеющее уголовный характер, приобрело особое значение. Столкновение между представителями власти и подгулявшими весельчаками превратилось в столкновение между двумя народами: "Наших бьют!.." — И более того: "Наших убивают!.." "Мы..." "Они..." Может быть, в чем-то я и ошибаюсь, но в целом таким оказался сюжет, верней — его начало, завязка...

Но тут необходимо представить фон, на котором он разыгрался, а именно: давнишние счеты, которые чуть не каждый народ имеет к своему соседу, стоит постараться вспомнить (разве что комчадалы не имеют счетов с жителями Эфиопии, поскольку вряд ли так уж часто с ними соприкасались за все века своей истории); ситуацию в Карабахе, где шел сбор подписей под обращением к правительству по поводу перехода НКАО к Армении; две недели митингов в Степанакерте; пылких патриотов — как же без них, без патриотов?.. — с обеих сторон, голосящих о "священной земле предков", "корнях", извечных "врагах", т.е. в одном случае — армян, в другом — азербайджанцев... И вот тогда-то, если все это учесть, станет ясно, почему в близлежащем селе Агдаме вспыхнуло пламя и охватило сердца нескольких тысяч (кажется, газеты называли цифру "пять") и почему взбудораженная толпа хлынула на дорогу, ведущую в Аскеран, где и случилась драка.

Когда тысячи людей, жаждущих справедливости (разве думал кто-нибудь из них в те минуты иначе?..) и мести ("священной"! Разве месть бывает не "священной"?) стремительно двигались по шоссе, сметая, как щепки, — тех немногих, кто пытался их остановить, уже не было ни сил, ни слов, способных преградить им дорогу. Райком партии, райком комсомола, райисполком — и кто там еще — их работники, руководители, открывающие совещания, занимающие места в президиумах, кого-то представляющие, читающие кому-то свои сочиненные кем-то доклады, все как один — аккуратно платящие взносы КПСС, которая обеспечила им посты и квартиры, номенклатурные должности и карьерные перспективы, все эти "верные ленинцы" и т.д. и т.п., — где они были в те минуты?.. Не знаю, об этом не удалось мне прочитать — ни в "Правде", ни в "Известиях". Но толпу, с криками, воплями, воем, в неистовстве прущую по шоссе, удалось удержать. Ее удержала, привела в чувство женщина. Она не боялась оказаться растоптанной своим народом, поскольку хотела, страстно желала одного — спасти свой народ...

(Я не видел того, что происходило тогда на дороге между Агдамом и Аскераном... Я помню другое. Мне было одиннадцать лет, когда две семьи евреев-беженцев — стариков, детей и женщин, шли среди ночи по лежащей между полями дороге, за скрипучей арбой, на которой сложены были все их пожитки... Луна громадным диском плыла между облаков над зарослями джугары и кукурузы, ишачок понуро тащил за собой арбу с восседавшим поверх поклажи арбакешем узбеком, а рой мальчишек-подростков клубился вокруг нас. Арбакеш боязливо пытался их отогнать, но кольцо вокруг сжималось, мелькали зажатые в кулаках финки. Арбакеш окончательно струсил. Он уже начал сбрасывать наши вещи на землю, чтобы убраться подобру-поздорову хотя бы самому... В этот момент из темноты возник невысокий, крепкого сложения человек с толстой суковатой палкой, на которую он, по причине хромоты, опирался при ходьбе, но которая годилась и для иных целей. Человек этот, как выяснилось потом, был рабочим сахарного завода и возвращался домой после вечерней смены, путь его совпадал с нашим. Он довел нас до пригородного поселка, до землянушки, которую нам удалось там раньше снять, и ушел, прихрамывая и постукивая своей суковатой тростью. Помню, тогда, на дороге, я боялся не столько за себя, за больную мать, сухую, горячую ладонь которой сжимал в одной руке, волоча в другой какой-то тючок или сумку, а за этого незнакомого нам человека, заслонившего нас от своры маленьких, не знающих жалости финкарей... Ему могли проломить камнем голову, могли повалить, искалечить... Но его бесстрашие — остановило, победило...).

Женщина... Что она сделала?.. Она сдернула с головы платок, подняла и бросила перед собой. "Убейте меня! — крикнула она. — Растопчите платок! Перешагните! И тогда — идите!.."