Елизавета I

Оставаясь наедине с собой, она мучительно размышляла над мрачным предсказанием. Самой ей вовсе не хотелось посылать на плаху близкую родственницу. («Чего только не скажут, — отвечала она парламентской делегации, — когда выяснится, что ради собственного благополучия королева-девственница испила крови своей близкой».) Будучи женщиной образованной, Елизавета тем не менее верила в оккультизм, и в частности в доктрину соответствий — учение, согласно которому любое живое существо связано с себе подобными мощной физической силой. Если изъять одно звено в хрупкой цепи — разрушительные волны потрясут до основания целое. Не говоря уже о том, что дать согласие на умерщвление помазанницы Божьей — значит совершить святотатство, и уж тут точно прервутся все мировые связи, и тогда смерть и ее самой коснется своим крылом.

Помимо всего прочего, в тяжелых раздумьях Елизаветы воскрешались исторические события, оживали давно похороненные воспоминания. Пятьдесят лет назад в Англии уже казнили королеву. Как и Марии Стюарт, обвинение в измене было предъявлено Анне Болейн; и подобно Марии Анну заклеймили как порочную, нераскаянную грешницу, изменявшую своему мужу, как блудницу, замыслившую гибель своего повелителя и законного господина. Быть может, в душе дочери Анны жил суеверный страх — а ну как она просто следует путем отца, столь страшно отомстившего ее матери? Или все это только домыслы, случайные совпадения, которые Елизавета отмечала лишь мельком, всерьез задумываясь только о возможных последствиях казни Марии на международной арене?

В январе 1587-го страну захлестнула новая волна тревожных слухов. Хотя никаких оснований они под собой не имели, но и фантазия может порождать панику.

Испанцы якобы пересекли пролив. Они высадились в Милфорде и, сокрушая все на своем пути, движутся через Уэльс к столице Англии.

Север охвачен восстанием не менее грозным, чем бунт 1569 года, только на этот раз за повстанцами стоит Испания, и уже ничто не способно их остановить.

Лондон в огне. Королева вынуждена бежать, а может, как некоторые утверждают, и убита. В этой сумятице Марии Стюарт удалось скрыться. Она направляется на север, в лагерь бунтовщиков. Испанцы приближаются к горящей столице, их островерхие шлемы уже мелькают при зловещих отблесках ночного неба. Явно грядет конец света.

Слухи достигли и дворца. Возник устрашающий образ полыхающего Града. Елизавета все никак не могла решиться на окончательный шаг, хотя подталкивали ее к этому и паника, распространявшаяся, как лесной пожар, и государственная необходимость.

«Ни за что в жизни, — настойчиво повторяла она, — и пальцем к ней не притронусь!» И все же Мария должна была умереть. Выхода не было, разве что ее тюремщики, на что смутно намекали некоторые, выполняя обязательства, взятые на себя по «Соглашению», уже сами расправились с нею. Елизавета на всякий случай проверила это — слух оказался ложным. Она крепко выругалась — на словах легко быть храбрым!

Тут пришла весть о том, что на ее жизнь готовится новое покушение — опять именем Марии. Во главе заговора стоял французский посол, хотя, когда он был раскрыт, заговорщики еще не решили, как именно расправиться с Елизаветой: то ли на итальянский манер положить яд ей в стремя или в туфлю, то ли взрывное устройство в кровать.

Таким образом, необходимость умиротворять французов отпала. Что же касается Якова Стюарта, оставалось надеяться на его равнодушие к матери и столь тщательно лелеемые собственные права на трон.

В конце февраля Елизавета отправила ему послание. В нем говорилось, что Мария — «змея, готовая в любой момент выпустить яд». Если сохранить ей жизнь, погибнет сама Елизавета. Тяжкие сомнения остались позади. Теперь надо было сделать простой и в то же время роковой шаг.

1 февраля Елизавета призвала к себе Дависона и, вручив ему указ со смертным приговором, отправила к больному Уолсингэму. Момент был торжественный, и тем не менее Елизавета нашла в себе силы мрачно пошутить. «Надеюсь, эта беда, — она кивнула на свиток, — не убьет его окончательно».

Глава 32

Когда от рожденья Христова

Лет восемьдесят пройдет,

А после — восемь, и снова

— И тысяча, и пятьсот,

То время ужаса злого

И скорби к народам придет.

Не вспрянуть суше и морю,

На землю небу не пасть, —

Но грянет нежданно горе

Для прежде могучих царств.