Елизавета I

Темноволосый, высокий, необыкновенно привлекательный молодой человек, Хэттон навлек на себя подозрения не в последнюю очередь потому, что слишком быстро занял привилегированное положение при дворе. Он был юристом, и весьма одаренным, но королеву, как говорили, привлек прежде всего как превосходный танцор. Она поставила Хэттона во главе гильдии адвокатов, одновременно удерживая его подле себя как партнера по танцам и робкого воздыхателя. Впрочем, что бы там о нем ни судачили, Хэттон по природе своей был скорее склонным стать добропорядочным семьянином, нежели быть повесой; перед Елизаветой он преклонялся, а она всячески поощряла это чувство, называя его «барашком»; впоследствии королева сделала его лорд-канцлером.

Тем не менее в глазах общества Кристофер Хэттон пополнил список ее возлюбленных. Репутация королевы продолжала стремительно падать. Да, народ считал ее достойной дочерью Генриха VIII, наделенной неукротимой энергией и исключительным мужеством; но унаследовала она у отца также склонность к бесстыдной распущенности, а этого люди перенести не могли. Елизавета уводила мужчин от их жен или, как в случае с Хэттоном и Лестером, не позволяла жениться вообще (для последнего это было чревато пресечением рода, ведь и его брат Эмброз Дадли был бездетен). Она превратила двор в настоящий гарем, избавляясь от достойных вельмож старой выучки и заменяя их юными хлыщами и распутниками. Она без стеснения заигрывала со своими фаворитами на глазах у всего двора, поощряя тем самым невоздержанность и в других. Приближаясь к сорока, Елизавета распростилась с молодостью, но так и не сделалась почтенной замужней матроной. В лучшем случае она являла собою пример тяжелой аномалии, в худшем — была просто шлюхой. Такой представала Елизавета в общественном сознании.

Мэттью Паркер, архиепископ Кентерберийский, был настолько обеспокоен падением репутации королевы в обществе, что «в смятении души» отправил своему старому другу Сесилу специальное послание на эту тему. В Дувре, говорилось в нем, схватили одного человека, «крайне неприлично» отзывавшегося о ее величестве. По словам клеветника, Лестер и Хэттон находятся с ней в таких отношениях, о каких и говорить-то стыдно, не то что описывать — бумага краснеет. Это и заставляет Паркера поделиться своими тревогами. Тому есть несколько причин. Во-первых, он чувствует определенную личную ответственность перед Елизаветой и памятью покойной Анны Болейн, чьим духовником он был в последние два года ее жизни, в те два года, когда ее особенно жестоко третировал непостоянный и деспотичный муж и когда королеве приходилось выслушивать ту же хулу, что обрушивается сейчас на дочь. Он хорошо помнит, как Анна говорила с ним о ней, тогда еще малютке, и именно эта память заставляет его быть столь откровенным.

Во-вторых, он выступает как глава церкви, вернее, как ближайший помощник королевы в деле защиты истинной веры. Его, как архиепископа, долг — облегчить свою совесть и, более того, указать, скажем, не на недопустимое поведение, ибо обвинения по адресу королевы остаются недоказанными, но на слухи об этом поведении, которые множатся не по дням, а по часам и наносят чести ее величества непоправимый ущерб.

Если говорить прямо, продолжает архиепископ, пресечь разговоры людей, которые в нынешние времена буквально помешались на прелюбодеянии, практически невозможно. Да, конечно, придворных, в том числе и самых именитых, можно арестовать, подвергнуть допросу, может быть, и с пристрастием, бросить в темницу и даже пригрозить казнью. Эти и иные меры давно в ходу, а некоторым, особенно неугомонным, отрезают языки и уши. Но пока Елизавета не переменит стиль поведения, все останется по-прежнему, сплетни не утихнут. Она сама себе главный враг, и женщина, которую Елизавета столь безжалостно унижает, — это сама священная особа ее величества, это священная особа церковного главы государства. И если она не поостережется, заключает Паркер, королевская власть будет втоптана в грязь, и ее величество не выдержит напора врагов.

Ибо человек, которого схватили в Дувре, не только о распущенности королевы говорил. Он предвидел гражданскую войну, в ходе которой в Англии может пролиться не меньше крови, чем во Франции, только что пережившей трагедию Варфоломеевской ночи. «Католики пойдут стеной на протестантов», — вещал он. И года не пройдет, как с правлением Елизаветы будет покончено, к власти придут католики и начнется такая резня, в сравнении с которой гонения на протестантов во времена королевы Марии покажутся невинной забавой. Саму Елизавету убьют или казнят, а тело предадут огню в Смитфилде, как и тело ее отца.