Эликсиры Эллисона. От любви и страха

Он протянул ей руку, она протянула ему свою, но тут же ее отдернула.

– Вы должны сыграть для меня, – тихо сказал он. – Я не могу позволить первому встречному избавить меня от этой полужизни. Это ведь серьезное дело, очень серьезное. Не каждому по плечу. Так что вы сыграете для меня.

Он с трудом поднялся на ноги. Лисбет, Шерон, Доротея, все мертвы. Остался лишь он, Бех, точнее, не он, а его мощи. Старые кости, высохшее мясо. Запах изо рта как у древней мумии. Кровь цвета песка. Голос, в котором не бывает ни слез, ни смеха. Просто звук.

Он вел ее, и она шла следом, на сцену – туда, где стоял еще незачехленный инструмент. Он протянул ей свои перчатки, сказав:

– Знаю, они вам великоваты. Я приму это во внимание. Но вы уж постарайтесь.

Она медленно надела перчатки и разгладила их.

Села за ультраклавесин. Он видел на ее лице страх, но и экстаз. Ее руки взмыли над клавиатурой. Опустились, и…

О Боже, Девятая Тимияна! Звуки росли, взлетали ввысь, и с ее лица исчез страх. Да. Да. Он бы играл это иначе, но да, да, да! Ноты Тими, пропущенные через ее душу! Поразительная интерпретация. Немножко сбивчиво, но почему бы и нет? Перчатки не по размеру, без подготовки, да еще и в этих обстоятельствах… Но как же прекрасно она играет. Весь зал заполнен звуком. Он уже не слушал так, как слушал бы критик – он стал частью музыки. Его собственные пальцы трепетали, мышцы сокращались, ноги тянулись к несуществующим педалям, активируя прессоры. Словно он сам играл, а она была медиумом. Дальше, дальше. Она взлетала все выше, сбрасывая остатки нервного напряжения. Полная уверенность. Конечно, мастерства еще не доставало, но до чего же хороша! Она заставила могучий инструмент петь.

Выжимая из него все ресурсы. Стакатто здесь, легато там. О, да! Он погрузился в музыку. Она захватила его целиком. Ему хотелось плакать. Он и забыл о том, что его слезные железы давно атрофированы. Он уже едва выносил это – настолько прекрасной была музыка. А он и забыл, за все эти годы. Он так давно не слышал, как играет другой мастер. Семьсот четыре дня. Так и не упокоившийся в могиле. Привязанный к собственным бессмысленным выступлениям. А сейчас это. Возрождение музыки! Когда-то так оно и было: союз композитора, инструмента и исполнителя, всепоглощающий, очищающий душу…

Но уже – не для него. С закрытыми глазами он – ее телом, руками и душой – доиграл первую часть до конца. И, когда звуки растаяли, он почувствовал блаженное изнеможение, которое испытывал, целиком отдаваясь искусству.

– Прекрасно, – произнес он, нарушив звенящую тишину. – Просто чудесно.

Его голос срывался, руки все еще дрожали. Он не посмел аплодировать.

Он взял ее за руку. В этот раз она не сопротивлялась. Ощущая ее холодные пальцы, он мягко потянул ее за собой, и она последовала за ним в гримерку, где он снова лег на диван и объяснил ей, какие механизмы надо сломать после того, как она его отключит, чтобы он не почувствовал боли.

Потом закрыл глаза.

– И вас просто… не станет? – спросила она.

– Быстро. И безболезненно.

– Я боюсь. Это ведь как убийство.

– Я мертв, – сказал он. – Но недостаточно мертв. Вы никого и ничего не убьете. Вы помните, какой для вас была моя музыка? Помните, почему я здесь? Разве во мне осталась жизнь?

– И все-таки я боюсь.

– Я заслужил покой, – сказал он. Потом открыл глаза и улыбнулся:

– Все хорошо. Вы мне очень понравились.

И, когда она направилась к нему, произнес:

– Спасибо. – И снова закрыл глаза.

Она его выключила.

И проделала все, как он ей объяснил.

Перешагивая через обломки контейнера с системой поддержания жизни, она выбралась из гримерки. Нашла выход из Музыкального Центра и медленно двинулась к стеклянному ландшафту, туда, где пели звезды, и где она оплакивала Беха.

Ладди. Ей так захотелось найти Ладди. Сейчас. Поговорить с ним. Сказать ему, что он был почти прав в том, что сказал ей. Не во всем, но в очень многом…

Она все дальше уходила от Центра, ступая мягко, и унося песни, которым еще предстоит родиться.

И позади нее воцарялось великое торжественное молчание. Недоигранная ею музыка нашла завершение в последних тактах силы и скорби.

И не имело значения, был ли метеокомпьютер настроен на туман, морось или дождь. Ночь, звезды и Музыка прибудут вечно.

Нокс

В Германии сначала пришли за коммунистами, и я молчал, ведь я не был коммунистом. Потом они пришли за евреями, и я молчал, ведь я не еврей. Потом взялись за профсоюзы, и я молчал, потому что не был членом профсоюза. Потом расправились с католиками, и я молчал, ведь я был протестантом. И наконец они пришли за мной – но к тому времени не осталось никого, кто возвысил бы свой голос в мою защиту.

Пастор Мартин Нимёллер