Эликсир и камень

В Византийской империи существовал закон, предусматривающий смертную казнь для христиан, предававшихся языческим учениям или практике. Поэтому Плетон был вынужден скрывать свои убеждения. Они были известны, по всей видимости, лишь узкому кругу посвященных из числа его учеников в Мистре. Именно через них Плетон пропагандировал свои идеи. Он настаивал на необходимости устного обучения, подчеркивая, что и Пифагор, и Платон предпочитали живое слово книге. Флорентийский Собор обеспечил ему уникальную возможность для изложения своих взглядов. Его временное пребывание в городе вызвало нечто вроде химической реакции, радикально изменившей – благодаря взаимному влиянию – как людей, так и город.

За одно или два поколения до начала Собора Флоренция превратилась в настоящий очаг распространения разнообразных знаний. Светское образование создало такую среду, в которой науки могли свободно развиваться, не сдерживаемые церковными ограничениями. В атмосфере, которая все больше освобождалась от чувства вины, навязываемого церковным учением, достоинство и ценность человека приобрели невиданное доселе значение. В обиход вошел новый термин, studio, humanitatis. Другими словами, Флоренция превратилась в колыбель гуманизма, в колыбель гуманистических идей и традиций.

Появлению гуманизма сопутствовала реакция, направленная против Аристотеля. Семена этого отторжения были засеяны еще за сто лет до этого, когда Петрарка изучал греческий язык и восхвалял Платона. Несмотря на то что светской аудитории были доступны лишь немногие работы Платона, они были с жаром восприняты учениками и последователями Петрарки. К моменту созыва Флорентийского Собора Платон – даже с учетом малого количества его доступных трудов – пользовался в городе не меньшей популярностью, чем гуманизм. Флоренция в те времена была независимой республикой и пятым по величине городом Европы с населением от 50 до 70 тысяч человек. В 1406 году после захвата Пизы республика получила собственный морской порт. Кроме того, во Флоренции располагался самый крупный в Европе банк, принадлежавший Медичи. Многие общественные деятели и муниципальные чиновники города, начиная с самого Медичи, не только покровительствовали гуманизму, но и сами были гуманистами.

Нетрудно представить, с какой радостью Плетон, до этого вынужденный скрывать свои интересы, окунулся в эту освежающую атмосферу, свободную от цензуры и ограничений. Он наслаждался интеллектуальной свободой. Этому способствовало то обстоятельство, что он не был обязан посещать каждое заседание или собрание церковного Собора. Имея свободное время и возможность использовать его по своему усмотрению, он мог неспешно общаться с флорентийскими гуманистами.

К концу своего пребывания во Флоренции Плетон отбросил всякую видимость христианской веры и начал пропагандировать – по крайней мере, в определенных кругах – явно еретические взгляды. Отбросив христианскую доктрину, он открыто пропагандировал взгляды, похожие на взгляды классических школ мистиков. В течение нескольких лет, предсказывал он, эти идеи распространятся по всему миру, вытеснят все другие религии (включая христианство и ислам) и будут способствовать объединению человечества. Он заявлял о неизбежности того, что «Мухаммед и Христос будут забыты и истинная вера воссияет во всех уголках мира» [109]. Поражает бескомпромиссность этого заявления. Плетон не говорит о том, что христианство и ислам являются вариантами абсолютной истины. Наоборот, он подразумевает, что это фальсификации этой истины и что их искоренение является необходимым условием ее возрождения.

Во время пребывания во Флоренции Плетон также прочитал несколько публичных лекций перед аудиторией из ученых-гуманистов. В этих лекциях он сравнивал Платона и Аристотеля, превознося первого и подвергая уничтожающей критике последнего. Его слова звучали тем более убедительно, что он имел возможность приводить слушателям цитаты непосредственно из греческих оригиналов, без каких-либо искажений, свойственных латинским и арабским переводам. В своих лекциях Плетон также провозглашал свою веру в универсальную религию, напоминающую неоплатонизм, которая требовала «одного разума, одной души, одной проповеди» [110]. Его эрудиция, энтузиазм и харизма были настолько велики, что аудитория воспламенялась желанием глубже узнать его взгляды, а также источники, на которых они основаны. Среди тех, кто наиболее остро ощутил эту жажду знаний, был сам Козимо Медичи – человек, обладавший уникальными возможностями для ее удовлетворения.

Козимо «часто слушал греческого философа по имени Гемист, рассуждавшего о Платоне и загадках платонизма… Козимо почувствовал… такое воодушевление, что с тех пор в его мозгу зародилась идея своего рода Академии, которую следовало основать при первой же благоприятной возможности» [111].