Эльфийский бык

– Пашенька! – матушка, что характерно, была дома, словно чуяла. – Ты сегодня рано…

– Где он?

– Кто?

К своим шестидесяти четырем годам княгиня Кошкина сохранила и девичью фигуру, и личико и манеры. Некоторые склонные к злословию особы почитали данные манеры подходящими аккурат юным девам, а никак не женщинам серьезных лет, но…

На завистников княгиня взирала с высоты своего положения преснисходительно.

– Мама… ты знаешь?!

И понял – знает.

Точнее, знала.

– Ах, – сказала княгиня и от избытка чувств почти упала в обморок.

Почти, поскольку вспомнила, что Павел как есть чурбан и намека не поймет, и подхватить вряд ли успеет, а падать на пол как-то…

Некомильфо.

Полы, конечно, мыли регулярно, но это еще не повод, чтобы на них валяться.

– Дорогой, будь добр, объяснись, – дрогнувшим голосом произнесла княгиня и вытащила лорнет, вид которого в давние детские годы приводил Павла в трепет, причем по совершенно неясной причине. Он и ныне испытал какое-то смущение и даже робкое желание отступить.

Не в этот раз.

И осознав, что в объяснениях он может увязнуть надолго, князь подавил вздох и, аккуратно взяв матушку за талию, просто поставил её на столик, аккуратно вместивши меж фарфоровой статуэткой балерины и раскрытым ежедневником.

Княгиня удивилась.

И открыла рот.

И поняла, что совершенно точно не знает, что сказать. Да и кому говорить, когда этот… этот невозможный человек уже по лестнице поднимается? И споро… весьма споро.

Вот ведь…

Будет опять мальчику выговаривать. Оно, конечно, есть за что… признаться, эта выходка дурного свойства и самой княгине стоила немало нервов. Но это же не повод еще…

– Пахом! – позабывши про утонченность манер, заорала Софья Никитична. – Пахом, иди сюда!

Столик, казавшийся не таким уж высоким, вдруг словно бы вытянулся.

Да и места тут…

И каблуки опять же.

– Пахом!

Сам виновник домашнего переполоха изволил почивать с почти чистой совестью. А что, экзамен ему поставили, пусть даже и не самый высокий балл, но тут уж и бабушкины связи оказались бессильны. Впрочем, если бы бабушка поинтересовалась мнением самого Ивана, то с удивлением узнала бы, что его этот низкий балл нисколько не волнует.

И вообще…

Университет?

Он отучился, раз уж бабушке того надо было. И хватит.

После экзамена была вечеринка, по старому обычаю несколько затянувшаяся, а потому домой Иван Кошкин явился под утро. Упал в перины, позволивши лакею раздеть себя. Испил отвару от похмелья, снова пожаловавшись на гадостный его вкус, и уснул с чувством выполненного долга.

Проснулся он оттого, что хлопнула дверь.

А затем чья-то крепкая мощная даже рука ухватила его за шкирку и бесцеремонно вытащила из постели.

– Ай, – сказал Иван, подслеповато щурясь. Вот какая падла еще и шторы отдернула? Впрочем, когда зрение слегка сфокусировалось, все встало на свои места. – Доброе утро… дядя…

Иван произнес это как можно более тоскливо. И даже попытался изобразить оную тоску на лице, в чем по собственному мнению он изрядно преуспел. Во всяком случае, бабушка впечатлялась.

А вот на дядюшку не подействовало.

– Спишь, паразит? – ласково поинтересовался он.

– К… экзаменам готовился… – Иван заморгал. – Всю ночь… учил… непокладая… прилег вот только…

– Экзамены у тебя уже были.

Железные дядюшкины пальцы разжались, и Иван рухнул бы, если б не был заботливо перехвачен под мышку, развернут и пинком направлен к креслу, в которое и упал.

– Скажи, самому не противно?

Дядюшка был хмур.

Вот… с чего бы?

Слухи дошли? Так ведь… ну да, переборщили же… это не только Иван признавал. После уж, на утро, протрезвевший Ахромеев просил прощения и обещал, ежели из дому выгонят, замолвить словечко. Правда, перед кем, не уточнял.

– Я… виноват, – за свою жизнь Иван твердо усвоил, что своевременное признание вины избавляет от львиной доли морали, которая сейчас всенепременно выльется на многострадальную и, несмотря на зелье, побаливавшую со вчерашнего голову. – Я… готов принести извинения.

– Принесешь. Вот… – дядюшка подошел ближе, отчего сделалось совсем уж неуютненько, ибо был Павел Кошкин высок, широкоплеч и видом своим порождал слухи, что, дескать, не обошлось в этой вышине с шириною вкупе без инаковой крови. – Вот как окончательно протрезвеешь, так сразу и принесешь.

И подкрепил воспитательный процесс подзатыльником.

– Ай! – воскликнул Иван, причем вполне искренне. – Ты чего?

– Павел! – дверь распахнулась и на пороге, пылая праведным гневом, возникла Софья Никитична. – Что ты себе позволяешь?!

– Я? – князь Кошкин скрестил руки. – Это вы что себе позволяете?! Он… вытворяет невесть что! А ты ему потворствуешь!

– Я? – княгиня сжала было в руке кружевной платочек, потом опомнилась – на сына слезы действовали ничуть не лучше, чем обмороки.

– Ты, матушка. Ты и никто более… сегодня мне вот это… – Кошкин извлек газетенку, которую протянул матушке. – Передал Император…

Иван втянул голову в плечи.

– На Совете… посвященном таким вот олухам…