Элегия для молодого лося

Он нежно коснулся плеча Косонена и Косонен стал городом. Кожа его была каменная и бетонная, поры полнились богочумой. Улицы и дома слагали его лик, менялись и двигались при каждой мысли и эмоции. Нервная система его состояла из алмаза и оптоволокна. Руки — из животных-химер.

Файервол окружал его со всех сторон, в небе и холодном скальном основании, невещественный, по алмазно-прочный, давил отовсюду, отсекал энергию, подавлял темпы мышления. Все же он мог видеть сны, сплетать слова и образы в нити, творить миры из воспоминаний — своих личных и воспоминаний меньших богов, которые оп пожрал, становясь городом. Оп напевал свои сны по радио, не беспокоясь, проходят они через файервол или пет, громче и громче…

— Стоп, — сказал Эса из дальней дали. — На-ка пиво.

Косонен ощутил в руке холодную бутылку и отпил из нее. Пиво грез было реальным и крепким. Вкус солода вернул его. Он глубоко вздохнул, позволяя подделке летнего вечера смыть город.

— Ты за этим меня сюда привел? Показать мне это? — спросил он.

— Нет, — рассмеялся Эса. Каменные глаза его вдруг сделались юными. — Я всего лишь хотел познакомить тебя со своей девушкой.

Квантовая девушка была золотоволосая и светлоглазая. Лица ее множились, придавая сходство с индуистской богиней. Осторожными шажками двинулась она к пристани. Летоземлие Эсы трескалось кругом, кожу девушки прослаивали ломаные линии, откуда лилось сияние иномирских оттенков.

— Это Сяде. — молвил Эса.

Девушка глянула на Косонена и заговорила: исторгла бурлящий поток слов, суперпозицией охвативший все возможные приветствия.

— Рад познакомиться. — ответил Косонен.

— Там, наверху, хорошо поработали, сотворив ее, — объяснил Эса, — Она существует во множестве миров одновременно, мыслит кубитами. Но ей хочется принадлежать этому миру. Жить со мной, — Он ласково тронул девушку за плечо, — Услышала мои песни и убежала.

— Марья сказала, что это было падение, — заметил Косонен. — Что случилась какая-то поломка.

— Она изложила ту версию, какую ее заставили озвучить, Им не нравится, когда дела идут не по их плану.

Сяде издала звук, подобный звону стеклянного бокала.

— Файервол продолжает давить на нас, — сказал Эса, — Он таким сделан. Он должен замедлять все внутри, пока мы не умрем. Сяде здесь не помещается, ей тесно. Тебе придется забрать ее домой, пока не стало слишком поздно.

Он улыбнулся.

— Лучше тебе это сделать, чем кому-то другому.

— Так нечестно, — произнес Косонен, щурясь на Сяде. Она была слишком яркая, чтобы на нее смотреть. Но что я могу сделать? Я всего лишь кусок мяса. Мяса и слов.

Мысль эта была как еловая шишка: на ощупь грубая, но в ней что-то есть. Некое зерно.

— Думаю, в этой поэме найдется место вам двоим, — сказал он.

Косонен снова сидел в поезде, глядя, как несется мимо город. Стояло раннее утро. Восходящее солнце принесло городу новые оттенки: тени пурпурные и золотистые, цвета янтарные. Усталость пульсировала в висках. Тело ныло. Слова поэмы отягчали разум.

Над куполом файервола он видел огромную алмазную морскую звезду. Автономник небесного народа наблюдал за ним. Словно простертая длань.

Они явились посмотреть, что произошло, подумал он. Они узнают.

На этот раз он принял файервол с дружеским чувством, и колющая яркость опять омыла его. Глубоко внутри ожил грубый часовой. На этот раз тот ничего не говорил, но Косонен ощущал его присутствие: страж анализировал, вынюхивал чуждое окружающему миру.

Косонен все ему раскрыл.

Первый миг, когда он понял, что перенес нечто стоящее на бумагу. Разочарование, когда он понял, что в маленькой стране поэт немногого стоит; груды экземпляров дешевого первоиздания пылились по книжным магазинчикам. Ревность, которую он испытал, когда Марья принесла жизнь Эсе: бледным подобием этого были обретающие жизнь слова. Следы лося на снегу и взгляд глаз умирающего зверя.

Он ощутил, как часовой отступает, удовлетворенный обыском.

Он оказался снаружи. Поезд вылетел в реальный, неразбавленный рассвет. Он оглянулся на город: морская звезда исторгла огненный дождь. Столпы света рассекали город геометрическими узорами, слишком яркими, чтобы на них смотреть, и оставляли по себе лишь раскаленную добела плазму.

Косонен закрыл глаза и ухватился за поэму, пока город горел.