Экзотики

Одна 65-ти-лѣтняя вдова, une bonne bourgeoise, бывшая привратница, ставшая rentière, вдругъ умерла года съ два назадъ, оставивъ ему двадцать-пять тысячъ франковъ. Ихъ хватило бывшему клерку и авуё ровно на одну зиму. Но за эту зиму онъ сталъ если не свой человѣкъ, то хорошій знакомый въ пестромъ обществѣ иностранцевъ, живущихъ и заглядывающихъ въ новый Вавилонъ. И онъ пересталъ быть просто Duclos… а сталъ du Clos; кромѣ того, родившись на берегу Ламанша въ мѣстечкѣ Ульгатъ, — онъ вдругъ по праву рожденія оказался d'Houlgate.

И это была правда, а не выдумка. Duclos — все равно что du Clos, а Houlgate — мѣсто рожденія. А развѣ нѣтъ знаменитостей парижскихъ, фамиліи которыхъ создались такъ же. Самъ глава бонапартистскаго лагеря, Paul de Cassagnac, давно и самъ забылъ, что онъ, какъ и его отецъ, просто господа Граньё, родившіеся въ городкѣ Кассаньякѣ. Да и мало ли ихъ!

Ничего не дѣлая, а только являясь повсюду, гдѣ было блестящее общество, кланяясь и пожимая руку депутатамъ, журналистамъ, милліонерамъ, Дюкло съумѣлъ себѣ составить не одинъ доходъ, а всяческіе доходцы… Съ міру по ниткѣ — голому рубашка!

Онъ пописывалъ въ газеты… Игралъ въ азартныя игры съ большимъ, хотя страннымъ счастьемъ. Онъ имѣлъ сношенія и связи съ лавочками, гдѣ рабочіе, кучера, лакеи и всякій народецъ оставляютъ свои гроши, чтобы участвовать въ тотализаторахъ на скачкахъ. Наконецъ… Наконецъ, онъ имѣлъ около дюжины пріятельницъ, которыя его обожали, видали изрѣдка, но всегда и съ удовольствіемъ ссужали его деньгами взаймы безъ отдачи, кто что могъ, и сто, и двадцать франковъ.

— Развѣ можно что-либо отказать à ce cher Gaston! — думали и говорили онѣ, воображая каждая въ свой чередъ, что она одна у него близкій другъ, — у него, аристократа, бывающаго на балѣ у герцоговъ и министровъ! А что онъ самъ никогда ничего не даритъ, то это — „такъ“. Ce n'est pas son habitude! А что онъ беретъ взаймы гроши сравнительно съ его состояніемъ, а потомъ забудетъ отдать, — развѣ это бѣда?

Однакоже элегантный франтъ, дѣлая обходъ и объѣздъ своихъ пріятельницъ, собиралъ въ мѣсяцъ до пятисотъ и болѣе франковъ, и до шести тысячъ въ годъ. Пріятельницы эти были отъ 20 и до 50 слишкомъ лѣтъ и всевозможнаго общественнаго положенія, — отъ хозяйки магазина на большой улицѣ до мастерицы у портнихи, — отъ кассирши большого кафе-ресторана до горничной или бонны у какого-нибудь знакомаго; наконецъ, отъ почтенной содержательницы Bureau de tabac до приказчицы булочной, башмачной, до прислуги ресторановъ Bouillon-Duval.

Только одинъ сортъ женщинъ не могъ Дюкло провести и обмануть, сдѣлать своими данницами. Тѣхъ пожилыхъ матронъ съ капиталами и доходами, которыя именуются „les anciennes“. Эти дамы, въ юности пройдя огонь, воду и мѣдныя трубы, разоривъ многихъ, но не растративъ всего и скопивъ кое-что на старость лѣтъ и про черный день — были съ нюхомъ. Онѣ чуяли издали, что за птица Дюкло, являющійся лишь изрѣдка. Проводи онъ съ ними вечеръ въ качествѣ кавалера въ кафе, въ театрѣ хоть четыре раза въ недѣлю, то, конечно, и онѣ вносили бы ему дань…

Совершенно корректный, элегантный и порядочный колодой человѣкъ — пролазъ, негодяй и шулеръ — явленіе конца вѣка… Имя имъ — легіонъ. Вчера они были только въ Парижѣ и Лондонѣ, сегодня они уже завелись и процвѣтаютъ даже въ Москвѣ, завтра они заведутся въ Китаѣ, а потомъ и въ Абиссиніи.

Мойеръ былъ того же поля ягодой. Но это былъ умный и талантливый человѣкъ, образованный, сравнительно начитанный, говорящій на двухъ и понимающій на четырехъ языкахъ. Наконецъ, это былъ не французъ, парижанинъ съ умственнымъ горизонтомъ, кончающимся въ Булонскомъ лѣсу, въ Джокей-Клубѣ, въ редакціи „Figaro“. Это былъ еврей, видѣвшій Европу и считавшій весь земной шаръ отечествомъ, всѣ языки — равно родными и чуждыми, молившійся не Іеговѣ, а Молоху. Наконецъ, это былъ проходимецъ, презиравшій въ глубинѣ души все и вся, что не поднялось быстро выше уровня толпы, чѣмъ бы то ни было — талантомъ и знаніемъ или ловкостью и дерзостью въ обдѣлываніи ближняго.