Солнце — оранжевое, жирное — на востоке. У солнца нимб, ему положено. Оранжевый нимб, теплый. Синева с другой стороны неба. Лазурь. Такая ослепительно-яркая, что хочется зажмурить глаза, подставив лицо этой ошеломительной (все предыдущие дни были пасмурными, как черно-белая фотография) синеве холодного неба. Особняк был построен на возвышенности и смотрел на город свысока. А внизу невидимый архитектор россыпью накидал пятиэтажек и девятиэтажек, воткнул между ними несколько автосервисов и ушел восвояси.
Костя прикрыл входную дверь, стараясь не шуметь. Разулся, пальто повесил на крючок в прихожей, ругая себя за то, что так и не смог избавиться от холодного и очень липкого ощущения тревоги — это все уже было с ним: и прихожая эта, и утро, и все, что он увидел потом, — и, не дай бог, повторится. «Нет, не повторится», — говорил себе Костя. Он зашел в спальню. Сознание упорно рисовало самые чудовищные картинки. Но нет… Диана спала, завернувшись в одеяло, точно в кокон, по-детски подложив под голову руку. В спальне было так тихо, что Костя отчетливо слышал, как бьется его сердце, и дышал он слишком громко, громко и сбивчиво. Он сел на край кровати, боясь, что каким-нибудь неловким движением разбудит Диану. Аккуратно — очень аккуратно, почти незаметно — дотронулся до ее руки. Рука была живая, теплая. Все было в порядке. Все самое страшное уже приключилось, но приключилось в кошмарном бреду — там, где и место трагедиям.
«Да, я не заслуживаю тебя, — очень тихо, одними губами прошептал Костя. — Я плохой, очень плохой человек и убийца. Что бы там мне ни говорили, как бы меня ни утешали, но я убийца и навсегда им останусь. Как останется навсегда со мной тот звук — звук, с которым проклятая «Тойота» снесла разделительный барьер. Этот звук теперь — часть меня, и буду я его слышать, пока мое сердце не перестанет биться. Но если во мне еще осталось что-то хорошее, то это хорошее связано исключительно с тобой. Я обещал тебя спасти, и, поверь мне, я сдержал свое обещание. Я верю, нет, я надеюсь, что утром ты проснешься, как ни в чем не бывало, ничего не зная о той страшной ночи, что я провел в комнате Векслера — в огромной жуткой комнате с бархатными портьерами, исполинским письменным столом и блестящим паркетом, накрытым пыльным ковром такого же цвета, что и портьеры. В этой комнате я продал самое дорогое, что у меня когда-либо было… В этой комнате я чуть было не умер, а может, и умер, кто знает… Слишком много мертвых теперь вокруг меня, и возможно, я тоже стал одним из них. Но ты проснешься, как ни в чем не бывало, и будет у тебя хорошее, доброе настроение. И больше не будет болота со спрутами, и черной воды больше не будет, и жизнь твоя с этого утра будет залита ярким светом, ярким электрическим светом, потому что Векслер хоть и дьявол с копытами, то есть без копыт, разумеется, но ему можно верить. Нужно верить».
Костя наклонился, чтобы поцеловать руку спящей Дианы. Слегка прикоснулся губами — ближе нельзя, проснется. Костя даже сам не понимал, почему так боялся ее разбудить. Боялся, что Векслер обманом вытянул его душу и теперь глумится над ним, сидя в своем кабинете, выпуская ароматный папиросный дым «Герцеговины Флор». Боялся, что никуда не ушла эта черная вода и болото со склизкими чудовищами на месте, холодное-холодное болото!
Тут на Костю навалилась такая жуткая усталость — он еле мог пошевелить руками, до того тяжелыми, будто налитыми свинцом, они стали. Сил на то, чтобы раздеться, уже не осталось — все поглотила вселенская, почти немыслимая оцепенелость. Поэтому Костя, не раздеваясь, как был, в брюках, рубашке и пиджаке, прилег на кровать рядом с мирно спящей Дианой.
«Ты должна остаться здесь, Диана Белогорская. Ты должна остаться здесь, Диана Григорьева. Ты должна остаться со мной навсегда».
ЧАСТЬ 4
Смейся, паяц
Векслер предупреждал, что изъятие души — это болезненный и крайне неприятный процесс, и Костя пережил его, худо-бедно, но пережил, если вынести за скобки ангельский хор, поющий «Аве Мария», и кошмары, которые хотелось бы забыть. Но Векслер, этот старый прощелыга, слукавил, не обмолвившись и словом о том, как плохо будет после. When the party’s over…
Костя, и без того запутавшийся в пространстве и времени, проспал до вечера, а проснувшись, почувствовал себя больным, который никак не может отойти от наркоза. Диана спала. Настенные часы в гостиной показывали девять вечера. Костя не стал зажигать верхний свет, оставил только икеевский торшер, назывался этот торшер очень по-шведски, вычурно и замысловато. Гостиная наводнилась пугающими тенями, похожими на древних иррациональных чудищ. Даже Костин силуэт, неестественно длинный и тонкий, выглядел как будто из театра теней.
Костя плюхнулся на диван — рядом с ним подскочил забытый пульт от телевизора. В гостиной было прохладно, точно в склепе, и пахло пылью — до этого Костя и не задумывался, что у пыли может быть собственный, совершенно особенный запах. Так пахнет в квартирах, где давно никто не живет.